Снежный король

А царь в парадной зале на черном троне сидит, указы диктует. Я зашла, у стеночки стала, и жду терпеливо. Вот вышли помощники, остались мы вдвоем. Думала, про баню заговорит. Нет, промолчал, будто и не было ничего. О другом речи завел.

— Сюда иди, белка рыжая, — недовольно позвал, — ну, скажи, как тебе служба у меня? Ни на что ли пожаловаться не хочешь, али попросить о чем? Не надумала ли поцеловать меня?

— Спасибо, змей подземный, — отвечаю гордо — а письмо огнем грудь жжет, — хорошая у тебя служба, легкая, да и разве мог ты меня чем обидеть или опозорить? Ты мужчина богатый и гордый, женщину никогда бы не обидел, правда? А поцелуи мои в службу не входят, я их не дарила никому и тебе не подарю.

Честное слово, язвинка сама в тон попросилась, уж давила я ее, давила, да до конца не додавила. Погрознел царь, глаза огнем заполыхали, вижу — с усилием сдержался, чтоб не рявкнуть.

— А что, — спрашивает с усмешкой, — не огрубели ли руки твои белые?

Я на ладони свои саднящие посмотрела, за спину спрятала.

— Да ты что, чудо-юдо страшное, — говорю, — с чего там грубеть? Машешь лопатой и машешь. А только зачем ты меня позвал — разговоры разговаривать?

— А не хочешь ли ты, — интересуется подозрительно ласково, — поснедничать со мной?

Ладонями хлопнул, ногой топнул — встал передо мной стол тяжелый, тонкой скатертью накрытый, а на столе том кушаний видимо-невидимо, и яблоки румяные, и грибы моченые, и поросенок печеный. И хлебушек сладкий, теплый, белый — ровно как Марьюшка дома пекла. Аж слюни потекли. Поняла я — извиниться так пытается Кащей. Да только не нужны мне такие извинения, не собака я, чтобы за кость хвостом вилять.

— Спасибо, — сказала я через силу, — да только не ровня я тебе, чтобы с тобой за один стол садиться. Сыта я кашей, Кащей Чудинович. Говори, какую следующую службу даешь.

Он головой покачал, с трона встал, ко мне подошел, за подбородок взял. Глаз я не опустила, пытаюсь улыбнуться — не выходит. Говорит мне Авдотья тише быть, а я как нарочно его дразню. А еще умной себя считаешь, Алена!

— Немочь бледная, рябая, — говорит, — и что это я тебе угодить пытаюсь, когда я здесь господин, и что захочу — то мое будет?

Я застыла, страшно мне стало — так зло на меня смотрел, дыхание переводил. Рукой по шее повел на плечо, с плеча рубаху мою нищенскую спустить пытается…

— Ты, — проговорила с усмешкой, прямо в черные глаза глядючи, — мне с навозом уже угодил, счастья добавил, ледяной водой дополнил, не пугай, чудовище грозное, мерзопакостное, работу давай.

— Пошла прочь, — руку отнял и как рявкнет, а у самого глаза огнем зажглись яростным, — псарня у меня есть, псы охотничьи, злые. Вычистишь, собак вымоешь, накормишь! А разорвут — туда тебе и дорога!

— Доброта твоя, — а голос у меня ласковый, медом льется острым, — не знает границ. Мог бы и к свиньям отправить, а что собаки? Собак я люблю.

Он усмехнулся невесело, взглядом своим ожег, ладонью бережно по щеке погладил — потянулась я за его рукой, зажмурилась — и отвернулся. И ушла я, так письмо и не отдала.

В псарне царской, забором огороженной, стоял визг и лай. Я у Авдотьи два ведра с костями взяла, к забору тому пошлепала — тяжелы ведра, да с водой было тяжелее к конюшням носиться. Выслушала меня Авдотья, повздыхала:

— Нашла, — говорит, — коса наша черная на камень рыжий. Ох, дурные вы, дети, друг друга изводить-то! Вместо того, чтобы миловаться и за ручки держаться. Слушай, Алена, научу я тебя, помогу, уж очень сердце за тебя болит. Ощенилась с месяц назад во дворе одна сука, сходи к ней, добрая она, ласковая, с щенятами поиграй, будет от тебя щенячьим духом пахнуть, не тронут тебя псы.

Так я и сделала. Поиграла с кутятами, с щенятами лопоухими — излизали меня всю, изнюхали так, что псиною я пропахла, а сарафан мой серый весь в собачьей шерсти извалялся, и пошла с ведрами костей к псарне.

Дошла я до ворот — собаки внутри юлами вьются, зверями дерутся — вздохнула, и открыла створки. И быстренько за собой закрыла.

Тут на меня зарычали, окружили, клыки щерят, вперед бросаются, воздух ноздрями тянут, порвать хотят. А я от страха с места двинуться не могу, ноги подвели, осела я на землю и заплакала.

«Ну, спасибо, — думаю, — Кащеюшка, отольются тебе мой страх и мои слезы. Не выживу тут, так прокляну, что всю жизнь меня вспоминать будешь».

Подвинула я ведра вперед, стараясь в крови не испачкаться — и то ли собаки очень уж голодны были, то ли щенячий запах помог, только накинулись они на угощение, на меня внимания не обращая, кости утаскивая. Вмиг ведра опустели. Поднялась я на негнущихся ногах, ведра прихватила и к воротам повернулась. А там Кащей стоит, плетью играет, глазами своими бесстыжими сверкает, и лицо у него виноватое и непримиримое.

— Что, — говорю почтительно, кланяясь, — проверить решил, не отравлю ли твоих песиков, не обижу ли? Небось и плеть взял, чтобы их от меня защитить?

— Да, — отвечает мрачно, — собаки-то у меня дорогие, попортишь еще. Но, вижу, справилась ты, не побоялась. Вот и корми, и убирай, пока не найдут мне нового слугу, чтобы за собаками ходил.