Снимем, товарищи, шапки!

– Федот, да не тот, – усмехнулся Карбышев.

– Похвалили не там, где хотелось бы? Мало чести? Нельзя так, Дмитрий Михайлович, нельзя! Мир заражается от нас новым здоровьем. А вы зачем пишете ваши книги?

– Пишу из потребности быть полезным. И еще из другой потребности – разгрузить мысль.

– Как это – разгрузить?

– Очень просто. Нельзя же без конца таскать с собой по свету битком набитый чемодан. Когда-нибудь, где-нибудь надо выложить из него содержимое: «Вот, смотрите…»

– Прекрасно. Но…

– Нерсес Михайлович, – позвала из столовой Лидия Васильевна, – идите пить чай…

– Моментально…

Османьянц и Карбышев вышли к столу, продолжая разговаривать, но почему-то уже не о статье в журнале «Вермахт», а о закладке нового здания Академии Фрунзе на Девичьем поле.

– Эх, Михаил Васильевич! – грустно произнес доктор заветное имя, и тишина повисла над столом.

* * *

Реджи смертельно надоел всем в доме. Слов нет, он был очень красивый и породистый пес. Но было совершенно ясно: Реджи глуп. Доберман расхаживал по комнатам широкой походкой, быстрый и нервный, непослушный и шальной. У него были прозрачные коричневые глаза; стриженые уши стояли торчком. Он отлично видел и слышал, но вел себя так, будто не видел и не слышал ровно ничего. Когда ему хотелось играть, он становился окончательно безмозглым: кусался, грыз и рвал в клочки все, что попадало на зубы. Днем спал, а ночью выл от бессонницы. Если же не выл, то непременно занимался какой-нибудь разрушительной работой. Реджи был неудачный член семьи – тот самый красавец, о котором сказано: в семье не без урода.

Однажды утром Карбышев побрился, умылся, выпил чашку кофе и пошел в кабинет натягивать сапоги. Он нагнулся и, не глядя, опустил руку к тому месту у дивана, где полагалось находиться в это время дня свеженачищенным, ярко блестевшим сапогам. Однако из привычного движения на этот раз ничего не получилось. Он повторил жест – опять ничего. Карбышев с удивлением заглянул под диван. Сапоги стояли на месте, но голенищ у них не было. Вместо голенищ на полу валялись рваные огрызки нагуталиненной кожи. Со стула свесилась кожаная куртка. Полы у куртки тоже не было – ее огрызки живописно дополняли картину разрушения. Сомневаться не приходилось: это была ночная работа идиота Реджи.

– Черльт возьми! – крикнул Карбышев. – Каков негодяй!

Лидия Васильевна всплеснула руками:

– Я слышала, как он чавкал всю ночь! сегодня же разбойника вон!

– Нет, не вон, – раздался звонкий голос Ляли, – не вон! Реджи – глупый… Он не виноват… Я не позволю – вон!

Она стояла на пороге кабинета, розовая от гнева. Темные глаза по-отцовски горели, и тень от длинных ресниц прыгала на смуглых щеках.

– Не позволю!..

– Как ты смеешь кричать?

Прием, которым Карбышев наказывал детей, был один: молчание. Он переставал говорить с виноватым. В зависимости от проступка молчание продолжалось день или два. На этот раз оно длилось месяц. Все попытки и старания Лидии Васильевны разгустить, «рассиропить» атмосферу тяжести и неблагополучия, наполнявшую дом, ни к чему не вели. Отец был хмур, сух и как бы не видел Елены. И она сторонилась, уходила в себя, демонстративно обращалась только к матери. Ее брови сердито сходились у переносья. Нос морщился, как перед слезами, а красные узкие губы дрожали в усмешке. «Ну и характеры! – думала Лидия Васильевна. – Оба хороши!» И с грустной тревогой в глазах посматривала то на одного, то на другого.

* * *

В комсомол Елену Карбышеву принимали на открытом собрании школьной организации. Народу собралось столько, что у Елены в глазах зарябило. Члены комитета сидели, а она стояла, как свеча.

– Устав знаешь?

– Расскажи-ка свою биографию!

– Почему вступаешь в комсомол?

– Кто советовал вступить?

– Отец, – отвечала Елена на последний вопрос и, вспомнив при этом свою нелепую ссору с отцом, зажмурила от стыда глаза.

«Если бы они знали!» – с тоской подумала она…

Из комитета дело перешло в бюро райкома комсомола, и здесь было так страшно, что, когда Елена отвечала на вопросы, у нее, как у пьяной, заплетался язык. Много раз представляла она себе торжественную минуту получения билета. Она не знала, как именно это бывает, и фантазия ее не рисовала никаких картин. Но, что получение билета должно происходить очень торжественно, так, чтобы запомнилось на всю жизнь, в этом она не сомневалась. И потому была несколько удивлена, когда все произошло самым обыкновенным образом. «Получите и распишитесь!» Правда, и это запомнилось. Только не так, как бы того хотелось. Зато вот что было прекрасно: с комсомольским билетом в кармане стало легче учиться – не потому, что способностей прибавилось или учебы убавилось, а по какой-то странной, необъяснимой причине. Стала Елена комсомолкой в мае, перед экзаменами. И экзамены сдавались на славу один за другим…

Дмитрий Михайлович спрашивал жену:

– Мать, как Аленка? Сдает?

– Сдает, – со вздохом отвечала Лидия Васильевна, – только что я за передаточная станция?

– Хорошо сдает?

– На пятерки…