Сними обувь твою

Вот господа — они могут есть ростбифы, когда захотят, и вишневый пирог, и все такое. «Чтоб им пусто было, этим господам», — говорит отец. Он иногда такое скажет, что просто грех вроде. Только ведь он ничего такого не думает.

Мистер Повис, он вон как говорит: «Ты, говорит, гордись своим отцом. Не всякий решится спасать утопающих на Лугу Сатаны». И уж это верно — никто туда не сунется, да еще в прилив.

Господа не все плохие. Вот мистер Риверс, он добрый, так и мистер Повис говорит. А уж миссис Риверс — ну хуже нет! И старая леди из большого дома.

Обе они хуже некуда.

Может, все женщины такие? Нет, эта леди не такая, она добрая. Недаром она мистеру Риверсу сестра.

Вдруг ей не понравится чашка? А она такая дорогая… целых шесть пенсов. Не купил бы я ее и губную гармошку, были бы маленькой рукавицы. Семь пенсов. Герань — восемь. Экая прорва денег. Но маме понравится. Цветы все красные, и в каждом посередке звездочка, капельная красная звездочка; торчит, как на булавке, такая красивая. И у каждой пять лучей. Ровно пять, я считал.

У морских звезд тоже лучи, только они как обрубки, и на них вроде как иголки торчат. Рыбе от них беда. У них когда пять лучей, когда три, когда четыре, а то и целых семь.

На небе тоже звезды. У них лучей нет, разве в туман только, а так они вроде круглые. Откуда это у них в туман лучи? Может, про это в словаре написано?

Утром мама увидит брошку и. обрадуется. Ей страх как нравится все голубое. И те голубые цветы на лугу она любит…

Должно бы остаться больше полпенни… Лента для Дженни четыре пенса, брошка шесть. Еще четыре пенса… За что ж это еще четыре? А, верно, табак же! Отцу от табаку полегчает, у него уже четвертый день ни крошки. Ох и болит же небось нога, вся черная и распухла.

Вот мастер Дик тоже ногу сломал, верно и болит же… Дик… Она велит говорить «Дик» и «дядя Уолтер».

Чудно! Они все господа, а я ему: «дядя Уолтер». А большого джентльмена тогда как же? А вон морская ласточка полетела. Как близко, руку протянешь и вот она. Пищит — громко, потом тихо, громко, тихо. Этак можно и на моей гармонике: громко, тихо… вроде как замирает. Крылья какие красивые… и длинные, а самые кончики загнутые. Отец говорит, это чтоб ловить ветер.

Вы, ангелы небесные, Слетите к нам на землю…

А у ангелов крылья тоже загнутые на концах? Или, может, им не надо ловить ветер? Может, они просто парят, как тикари, или прямо ходят по воздуху, как Иисус по морю Галилейскому… Как хорошо — Галилейскому…

Галилейскому… Ласково так.

Сколько пескороев, завтра будет пропасть наживки. А отец не может рыбачить — нога болит и лодки нет. Господи помилуй! Что ж это мы станем делать без лодки? Может, большой джентльмен справит ему новую? Должен бы.

Вот опять летят ласточки. Какие крылья — длинные-длинные… будто она может лететь и лететь и никогда не остановится. Вот бы нам так… лететь… и далеко— Далеко… далеко.

Сам не зная отчего, он вдруг заплакал.

ГЛАВА VIII

— Да что же это ты с собой сделал? — воскликнула Эллен. — На что ты похож, и новую одежу во что превратил?!

Артур, весь мокрый и перепачканный, виновато поглядел на свою покрытую грязью блузу.

— Виноват, мэм…

— И башмаки насквозь промокли. Да где ты был?

Он кивнул в сторону равнины и сбросил со спины тяжелый мешок.

— Они растут только там, как идти к Девам. В самой топи.

— Где?

— В трясине.

— В трясине! И как я не догадалась по твоему виду. А что у тебя тут в мешке?

— Прошу прощенья, мэм, это торфяной мох для мастера… для Дика.

— Для мастера Дика? Да на что это ему?

— Это против всякой хвори. Если какая рана или еще что, надо только приложить мох и сказать: «Матвей, Марк, Лука и Иоанн», — и все как рукой снимет, верное слово.

— Боже праведный, да разве можно положить такую грязь мастеру Дику в постель? В жизни ничего подобного не слыхала! Выбрось-ка ты все это подальше да поди умойся а то на тебя смотреть страшно.

Глаза мальчика наполнились слезами.

— Да как же это?.. Ведь у него нога шибко болит: она сама сказала… А это — против всякой хвори, верное слово!.. Услышав его дрожащий голос, Эллен смягчилась:

— Ну— Ну, не расстраивайся. Я уж вижу, ты ему хотел добра. Поди-ка умойся, и я тебя чаем напою; ты, видно, совсем замучился.

Артур вошел в кухню, глубокое отчаяние было написано на его лице: он так долго ползал на коленях по трясине, так далеко тащил тяжелый мешок… плечи его и сейчас еще ноют! И вдруг: «Выбрось-ка все это… эту грязь!» А этому мху цены нет, попробуй добудь его…

Повесив голову, побрел он домой. Вскоре Беатриса вышла из комнаты мальчиков и услыхала от Эллен о непрошеном подарке.

~— Какая жалость, Эллен! Бедный мальчик… столько трудов — и все напрасно.

— Он был по уши в грязи, мэм. Жалко парнишку, уж видно, что огорчился.

Вечером Беатриса рассказала о случившемся мужу и брату.

— Любопытно, — сказал Генри. — С чего он это взял? Впрочем, здешний народ поразительно невежествен.