Снобы

Фэрберн-Холл, большой уродливый дом, располагался по другую сторону владений Акфилдов. Несколько веков подряд он принадлежал древнему, пусть и не достигшему особых высот семейству де Марни, которым в конце концов удалось получить баронетский титул, подружившись – с кем бы вы думали? – с Ллойдом Джорджем. Один из де Марни в особенно неудачный архитектурный период в 1850-х годах заключил изящный особняк в стиле королевы Анны в уродливый неоготический саркофаг, утыканный барельефами, изображающими исторические сцены из славного прошлого семьи. Таких моментов, очевидно, было немного, что привело к появлению туманных сцен непонятного происхождения, вроде «Джеральд де Марни приветствует королеву Алиеонору в Фэрберне» или «Филип де Марни поднимает свои знамена в битве при Эджхилле», вызывавших приступы бурного веселья у Бротонов. Не стоит и говорить, что никакой любви между этими двумя семьями не было, причем не было никогда. С формальной точки зрения де Марни были древнее и потому все время пытались обращаться со своими соседями несколько свысока. С их стороны это было нелепо, ведь Бротоны, нравилось это де Марни или нет, были значительно богаче и знатнее уже три столетия подряд. За пару лет до этого случая нынешний глава семьи Роберт де Марни оставил неравную борьбу, передал Фэрберн в долгосрочную аренду большой сети «Отели для отдыха» и переехал с семьей в доставшийся ему по наследству дом в четырех милях оттуда.

– Как вы думаете, не следует ли нам надеть вуали? – прошептала леди Акфилд, когда мы выходили из машин. Она повернулась ко мне. – Это всегда был самый непристойный дом в мире. Моя свекровь в свое время клялась, что они перепутали чертежи с тюрьмой в Льюисе.

Мы вошли через нечто, отчасти напоминающее склад: пол выложен каменными плитами, а окна скрывали решетки, украшенные странным подобием гербов. Все вместе это напоминало зал какого-нибудь банка. Дальше мы попали в огромный, оставляющий тягостное впечатление холл со множеством толстых, приземистых викторианских колонн. Поскольку при перестройке было принято решение не увеличивать высоту старого дома, помещение теперь напоминало германский склеп и заставляло чувствовать себя кариатидой. Кричаще-яркие флаги с гербом де Марни висели на каждой стене, а над газовым камином красовалось богато украшенное генеалогическое древо в золотой раме. Леди Акфилд цепко уставилась на него.

– Не та ветка! – радостно сказала она.

Невероятно преисполненный чувства собственного достоинства метрдотель подошел к нам и, ошибочно приняв нервный вопрос Боба Уотсона о заказанных столиках за общий тон компании, попробовал было держаться с нами высокомерно. Он проводил нас в комнату, которую он назвал гостиной. Его иллюзии было суждено развеяться очень быстро.

– Какой жуткий цвет! – произнесла леди Акфилд, игнорируя указанный ей стул и плюхаясь на диванчик. – Какая жалость, ведь это была единственная комната, которую можно было назвать милой. В былые времена здесь располагалась музыкальная гостиная, хотя им медведь на ухо наступил, всем до единого! – Она мило рассмеялась, а раздавленный мэтр попытался спасти остатки своего положения, заискивающе уговаривая ее выбрать аперитив.

– Мне кажется, леди Акфилд не отказалась бы от шампанского, – громко сказал Боб, и одна-две прилизанные головы по углам комнаты повернулись в его сторону.

Он, в свою очередь, хотел извлечь некоторую выгоду из того, что привез такую выдающуюся компанию в это, как ему представлялось, элегантное заведение, и не могу сказать, чтобы я его за это осуждал. Видит Бог, ему предстояло дорого за это заплатить. Его тон еще больше расплющил мэтра, который достаточно хорошо знал округу, чтобы осознать масштабы своего faux pas[32]. Становилось неловко, и Чарльз с Кэролайн быстро и нервно переглянулись. Мне вдруг захотелось защитить Боба с его простодушием, но я понимал, что в борьбе с превосходящими силами шансов у меня маловато, и поэтому малодушно схватил одно из больших, переплетенных кожей меню, когда их принесли, и прятался за ним, пока не подали вино в вихре серебра, стекла и льняных салфеток. И в этот момент, к изумлению всех присутствующих, кроме, возможно, Кэролайн, Эрик наклонился вперед, вытащил бутылку из ее серебряного, выложенного льдом гнезда и обратился не к Бобу, а к официанту:

– А у вас что, нет девяносто второго года?

Официант покачал головой, бормоча извинения. Точно так же, как робость Боба в первый момент сделала нас всех ничтожными, пока мы с ним, теперь присутствие леди Акфилд сделало нас всех до единого значительными персонами. Эрик гордо надулся от такого почтительного обхождения.

– Тогда незачем писать, что это девяносто второй, не правда ли?

Он опустил бутылку обратно в ведерко со льдом и откинулся на спинку, пока официант наполнял его бокал.

Эдит поймала мой взгляд и закатила глаза.