Сноходец

Так меч входит в тело: вскрывая кожу, вспарывая мышцы, ломая кости. Так, и никак иначе. Он вошел в ее жизнь, занимая там законное место, выгрызая себе место в сердце, сотнями кинжалов впиваясь в душу. Он был вихрем осенних листьев в конце весны. Не успела сказать, что любит его, что благодарна за то, что именно он сделал ее такой, какая она есть. Сильной. И как-то в один миг стало поздно все это говорить. Осталось только проклинать себя за то, что постоянно откладывала поездку к нему. Только какой толк от этих проклятий?

Володька давно стал Владимиром Федоровичем. И давно ушел от Марии. Встретил тихую спокойную женщину и женился. Наверное, он пытался дать себе еще один шанс на семейную жизнь. Любил ли он свою новую жену — никто не спрашивал. Только старое не ржавеет. Не уходит оно бесследно, а иногда ломает жизнь. Ошибка, за которую заплачена слишком дорогая цена. Тогда он зашел к Марии в Новогодние праздники не случайно. Он хотел повидать внучку, свою любимицу. Странно, он не понимал, что там его может ждать только ловушка. Или же понимал, и добровольно в нее шел. Внучки не было, но ведь праздники, накрытый стол, слово за слово, рюмка за рюмкой. Он не помнил, как уснул. Не вернулся на ночь домой, заставив волноваться беременную жену. Опоздал на работу, на которой и так держался на честном слове. Увольнение, последовавшие скандалы, ссоры с женой, нервы которой не выдержали противостояния с Марией. Женщина потеряла ребенка. И тогда уже не выдержали нервы самого Володьки. Он проболел полгода и погас как свечка. Врачи констатировали обширный инфаркт.

Не успела Яринка прийти в себя от потери отца, как телефонный звонок вышиб почву из-под ног.

— Ир… дядя Валентин умер.

Месяца не прошло после первых похорон, а уже вторые. Старший брат Марии был добрым и веселым мужиком. Ворчал иногда, но всегда заступался за племяшку. Помогал, поддерживал. Да и просто баловал, как мог. Своих детей-то не было, вот и переносил нерастраченные чувства на младшенькую. А теперь его просто не стало. Аукнулась операция, удаленное легкое. Он не был стар, только здоровья не осталось.

У нее не осталось слез.

Сноходец

Серые. У меня такие же. Такие же темно-серые, как у тебя. Так же меняют цвет по различным причинам. Но все же преобладающий — серый. Большие, ярко-очерченные черными ресницами. Странно, да? По идее, ни у меня, ни у тебя ресницы не должны быть черными. Как это называется… о, выразительные. Округленные, с внутренними уголками вниз, внешними — вверх. Миндалевидный разрез глаз, восточный. Выглядит немного странно, учитывая пожарность моей шевелюры. Словно, я суннит какой-то, который вместо того, чтобы обрить голову, красит ее хной, как бороду. Я точно знаю — у меня твои глаза. Достались по наследству. Из-за такой вот формы и разреза кажутся наивными, детскими. Вот только если злюсь, то прищур превращается в тот самый кинжально-серый, как и у тебя. Ты ведь знаешь.

А ты всегда была наивной. И поэтому — опасной. В своем наиве неосознания ты крушила человеческие жизни, ломала их, выворачивала наизнанку. И не понимала, что несешь на этой волне разрушения столько боли, что мир не захочет ее выдерживать. Мир не захотел тебя, отверг. И тогда твой серый взгляд столкнулся с моим, кинжальным. Когда ты поняла, что проиграла? Мне. Тому, кто рожден с тобой. Но ведь поняла. И тогда в твоем взгляде появилось нечто, несвойственное тебе. Смирение.