Снова и снова

Быстрая мысль судорожно пульсировала в сознании, пытаясь найти в умирающем теле хоть одну клетку, где бы она могла угнездиться:

«Меняйся! Меняйся! Меняйся!»

И Саттон выполнил команду. Умирая, он уже чувствовал, что началась другая жизнь.

Смерть была так нежна, темна, прохладна и милосердна. Он скользнул в нее, как пловец в воду, и вода сомкнулась над ним…

…А на Земле, в кабинете Адамса, замолчал трейсер, и инспектор отправился домой раньше положенного времени впервые в жизни, чем немало удивил сотрудников…

Глава 27

Геркаймер пытался уснуть, но сон не приходил. Он лежал на спине и пытался что-нибудь вспомнить из своей жизни, но воспоминания, как и сон, не шли к нему.

А к чему мне сон и воспоминания — мне, набору химикатов? Я ведь не человек, хотя такой же смышленый и ловкий, и, наверное, мог бы стать столь же гадким, какими бывают люди. Я — такой же, если бы не штамп на лбу, не рабство. И еще — у меня нет души. Хотя иногда кажется, что есть.

Сначала были инструменты, потом машины — не что иное, как более сложные инструменты, впрочем, на самом деле и те, и другие — просто-напросто усовершенствованные руки человека. Затем появились роботы — машины, которые умели ходить и разговаривать, как люди. Но это, конечно, — карикатура на настоящих людей. Как бы хитро они ни были устроены, какие бы хитроумные операции ни выполняли, они — не люди.

Ну, а потом…

Нет, мы не роботы, думал Геркаймер. Но мы и не люди. Мы не машины, мы из плоти и крови. Мы — набор химикатов, повторяющий форму своих создателей.

Так похожи на людей, но все же не люди…

Но надежда есть. Если мы сможем сохранить в тайне Колыбель. Если никто из людей ее не увидит. Вот тогда настанет день, когда нас будет не различить, тогда и человек будет разговаривать с андроидом, думая, что говорит со своим приятелем…

Геркаймер скрестил руки за головой.

Почему же мне так горько? — спрашивал он себя.

Нет, это не озлобленность. Не ревность. Это… непреодолимое чувство собственной неполноценности, знакомое тому, кто оступился и упал за метр до финиша.

Он долго еще лежал и размышлял в таком же духе, глядя на черный квадрат окна, покрытый морозными узорами, прислушиваясь к нытью ветра — противного, злобного, порывы которого как ножом скребли по крыше…

Сон не шел, и, в конце концов, Геркаймер встал и включил свет. Дрожа от холода, оделся и вынул из кармана книгу. Сев поближе к лампе, он перелистал страницы и нашел нужное место. Страничка была зачитана до дыр.

«Ни одно существо, когда-либо появившееся на свет — как бы оно ни было рождено, создано или сделано, если оно живое, — не одиноко. Поверьте этому.»

Он закрыл книгу и мысленно повторил прочитанное:

«…рождено, создано или сделано…»

Сделано.

Самое главное — это биение жизни.

Я исполнил свой долг, думал он.

Я сыграл свою роль. И, вроде бы, сыграл неплохо. Начиная с того момента, когда принес ему вызов на дуэль от Бентона. И продолжал играть, когда явился к нему в качестве трофея…

Я делал это для него, но нет – не только для него. Для того, чтобы не расстаться с этой спасительной мыслью – «никто, в том числе и я, не одинок, никогда не одинок».

Я стукнул его, ох, и здорово же я его стукнул, а он упал, тогда я взял его на руки и понес. Он обиделся на меня, но это ничего. Что это значит по сравнению с тем, что он дал мне!

Громовой удар сотряс стены дома, багровая вспышка озарила комнату.

Геркаймер вскочил, подбежал к окну и остолбенел: в небе пылали языки пламени, вырывающегося из сопл стартовавшего корабля.

Охваченный страхом, он выбежал из комнаты и помчался к спальне Саттона. Стучать не стал. Толкнул дверь, та распахнулась со зловещим скрипом.

Кровать была пуста, в комнате никого не было.

Глава 28

Саттон чувствовал, как в нем пробуждается жизнь, но никакого желания пробуждаться не испытывал — смерть была так приятна… Он нежился в ней, как в мягкой и теплой постели. А воскрешение пришло, точно звонок зловредного настырного будильника, раздавшийся в предрассветной тишине в незнакомой, полной опасностей комнате. Жизнь была страшна своей обнаженной реальностью, и одно напоминание о том, что нужно вставать и рождаться заново, — противно.

Но ведь мне не привыкать, думал Саттон, не впервой. Это уже случилось однажды, тогда я пробыл в объятиях смерти гораздо дольше…

Он лежал лицом вниз на чем-то плоском и твердом. Казалось, прошла уйма времени, пока он понял, что лежит именно на чем-то твердом. «Твердое, плоское и гладкое» — всего три слова, но чтобы понять, что это, нужно не только почувствовать — увидеть…

Жизнь возвращалась в тело. Но он не дышал, и сердце не билось.

Пол — вот на чем он лежал.

Саттон пошевелил одним пальцем. Потом — другим. Открыл глаза и увидел свет.

Звуки, доносившиеся до него, были голосами, они складывались в слова, словами выражались мысли…

Как же трудно называть вещи своими именами, думал Саттон.