Сны

Он снова замолчал, как бы со стороны оценивая философский смысл своего последнего высказывания. Стало очень грустно, отметил он, очень. Впрочем, есть классическое средство, ну, остатки классического средства поправил он сам себя и тут же с самим собой согласился. И прелесть в том, что не надо делиться – то ли коньяк сделал свое дело, то ли объем знаний оказался чрезмерным – но собеседница мирно спала на его плече.

Бутылку, как оказалось, удалось схватить в самый последний момент – в следующее мгновение ее менее удачливые и более пустые подруги со звоном покатились между рядами кресел по направлению к кабине пилотов. Посадка, пришло понимание, однако пилот крут – с таким углом тангажа можно ведь прямиком на том свете очутиться. Кривая усмешка и последнее на сегодня пожимание плечами подвело итог дня.

А кто сказал, что на том свете хуже, чем на этом?

Сон пятый Кровь. В полночь черная, как уголь.

Молчание затянулось, и он ничего не мог с этим поделать. И не потому, что до начала отсчета оставались мгновения. И не потому, что у большинства команды не было никаких шансов пережить это дело, а ведь с некоторыми он плавал более пяти лет. И уж вовсе не потому, что он испытывал угрызения совести.

Он со всей очевидность понял, что это будет их последнее плаванье – и пусть конец для всех будет разным, но он будет – и сомнений в этом никаких. И вроде как людей надо ободрить, поднять боевой дух – ибо впереди самый тяжелый и самый важный бой в их жизни. Вот только…

Лично для себя слова он знал, ибо уже не раз твердил их днем и ночью – ты последний, Лис, и вокруг тебя никого – одни торгаши и бездарности – ты, именно ты, олицетворяешь собой истинное пиратство, точнее, его закат. И только от тебя зависит, каким он будет…

– Я буду говорить быстро, один раз и начистоту. Наш план удался – мы в Кальяо и сокровища на борту…

– Но вице-король запретил нам выход в море до прихода конвоя, и на борту у нас двадцать испанцев… – дальнейшая речь первого помощника закончилась невнятным, но громким сглатыванием слюны, чему способствовало лезвие абордажной сабли у горла.

– Забыл предупредить, – спокойно продолжил он. – Мне нужно ваше молчание, а каким оно будет – полным или мертвым – решать каждому из вас. Итак, сокровища на борту корабля, и, по счастливому совпадению, мы тоже. И беспокоит меня вовсе не вице-король, и не спящий сейчас гарнизон форта, а то, что корабль до сих пор еще не наш. Ибо будь все наоборот, каждый из вас сейчас бы тратил свою долю сокровищ, пока что в воображении конечно, а не слушал прописные истины в моем изложении. И, прежде чем мы пойдем на абордаж, запомните три вещи. Во-первых, отступать нам некуда, следовательно, мы обречены на победу. Во-вторых, испанцы должны умереть все, быстро и тихо. В-третьих, каждый погибший с нашей стороны увеличивает долю выживших. Ибо, как сказано Господом нашим и Генри Морганом, – он хищно оскалился, – чем меньше нас, тем больше придется на долю каждого. План!

– Итак, – продолжил он, – испанцев двадцать человек. Три поста – на носу, на корме, и по бортам – это шестеро. Остальные в кубрике. И путь туда только через палубу.

– На которую мы можем выходить только по одному. Шансов никаких. Тревогу поднимут сразу, – заметил штурман, мрачно покачав головой.

– А мы не будем выходить по одному.

– Это как?

– Выйдет только один. Я, – он прищурил глаза и внимательно обвел взглядом собравшихся. – Инго, считаешь до ста и выпускаешь Леона. Леон, берешь с собой двоих и тихо наводишь порядок на корме. Ты в это время, – он ткнул пальцем в помощника, – продолжаешь отсчитывать вторую сотню. И ждать.

– А если что-то пойдет не так?

– Тогда не жди. При любом раскладе, в кубрик с тобой пойдут шестеро.

– Не мало?

– А больше в кубрик не войдет. На твоей стороне внезапность, семерых вы уложите сразу, и останется против вас столько же заспанных, ничего не понимающих испанцев. Леон, как Инго заходит – занимаешься отплытием. Я – на штурвале. Леон?

– Понял, капитан, – штурман кивнул.

– Инго?

– Понял, капитан, – повторил помощник.

– Полчаса на подготовку и распределение ролей. Начали.