Сны Флобера

Месть — это мой новый опыт падения. Я жаждал не только мести, но и смерти себе. Смерть питается мной. Месть стала моим господином с тех пор, как мы расстались. Это был не разрыв, а предательство. Вы были когда-нибудь в отчаянии? Если нет, то представьте, что вашу любимую собаку сбивает машиной; или вы уронили в колодец своего ребёнка, который бросился туда, спасая цыплёнка… Броситесь ли вы вниз за вашими любимцами? Гораций не одобрил бы мой поступок — не такой он человек, чтобы ломиться в двери возлюбленного, постоял бы у порога, постоял, а чуть холод да темень, поплёлся бы восвояси и утешился бы мыслью о другой пассии. А наш Пушкин-то? Пушкин бы кинулся сломя голову на край света?

Месть моя изысканна и бесхитростна: она заключается в том, чтобы заставить заново влюбить в себя, извести ревностью, поставить на колени, заставить страдать и отвергнуть! Я утешу себя, тешу свое отчаяние.

…Голод. Надо бы где-нибудь перекусить. В кафетерии заказываю омлет, просто наугад ткнув пальцем в меню. Шесть песо долой из кармана. Одолевает усталость, веки отяжелели.

В гостинице валюсь на широкую постель и засыпаю. Снится, что я проглотил гороховое, морщинистое зёрнышко. Оно прорастает во мне, стебли выползают через рот. Вспоминаю, что бредил этим видением в детстве, когда был болен простудой. Сквозь сон слышу, как раздаётся стук в дверь. Этот стук кажется потусторонним. Входят персонажи моего романа, который ещё только в зародыше, который едва пульсирует в моём мозгу смутными образами. Снова стучатся, настойчиво. Следом входит женщина, запыхалась. На туфлях порванный ремешок, поблескивает пряжка.

— Ola, que tal! — она смеётся и обнимает. — Все, что пригрезилось тебе в твоём романе, есть не что иное, как образы тебя самого, твои маски. Из них — я самая любимая, по правде сказать…

Она ложится на мою постель, руки вдоль тела, покорная, уже голая. Вся она как лодка — ложись и греби. Руки — вёсла. Я принимаюсь её целовать, погружаю лицо в дельту её красивых ног, расширяющихся, как река Нил.

— Ма, ма, ма, Марго… — шепчу, еле ворочая языком.

Нос мой начинает возбуждаться, набухать, расти, проваливаться вглубь; ноздри защекотало. Я чхнул. Ещё раз, громче прежнего. Из промежности, мягкой, влажной, пахнущей летом, клевером, выпорхнула стая чёрных махаонов и заполнила всю комнату. Слышу лай. Чувствую смрадное дыхание пса. Лапа карябает мою спину. Я делаю над собой усилие выйти из романа. На часах было без пяти минут времени.

— Флобер, пшёл вон!

Октябрь 1999–2001, апрель 2012. Владивосток