Сны Флобера

Вслед за ним нырнул Валентин, схватил Ореста за бёдра и вытолкнул его из воды.

— Ха — ха — ха! Не могу! Сейчас захлебнусь.

Спасать его во второй раз Валентин передумал. Он почувствовал в Оресте особь мужского пола, попросту самца. Желание Валентина прикоснуться к этому студенту переросло в отвращение. Эта странная реакция, произошедшая почти одновременно, удивила Валентина. Ведь он не испытывал к Оресту никакой враждебности, ничего не имел против него. Тот даже был весьма приятен в общении. Теперь они плыли порознь.…

Тамара Ефимовна встретила Валентина с большим махровым полотенцем в руках. Её лицо сияло от счастья. Орест присел на камень, наблюдая за любовниками. Они производили приятное впечатление, главным образом потому, что не стеснялись выражать свою любовь в присутствии других. Марго никогда бы не пошла на то, чтобы сделать отношения с Орестом публичными. Быть может, в этом была её беда…

* * *

Пока Владик, прижавшись к чреслам Феликса и крепко вцепившись в него, верхом на лошади скакал вокруг острова, слова в его черновиках размножались сами собой, как муравьи или бородавки на коже жаб. Словами он хотел пригвоздить реальность к листу бумаги. Однако выходило нечто другое: по мере того как слова вытесняли тот осязаемый и видимый мир, который принято называть реальностью, Владик оказывался в зависимости от этих самых слов. Так насекомые попадают в липкую сеть паука.

Бывало, что, начеркав несколько слов на бумаге, он бросал карандаш, не закончив предложение. Это был набросок стихотворения — какой‑нибудь образ, метафора или совершенно обыденные слова, не удерживающие в себе никаких эмоций: что‑то вроде «горячей пастью мой пёс хватает снег, не отстаю и я…»; или: «думал, что птицы, — бросился пёс за листвой, испуганной ветром» и так далее, и тому подобный вздор. В его отсутствие слова играли между собой и, подсмеиваясь над сочинителем, всякий раз порождали новый текст.

Какое дело словам до своих сочинителей? Изменений в тексте Владик по своей рассеянности не замечал. Ведь черновики в это время уже были скомканы и валялись где‑нибудь под столом или в мусорной корзине…

Наконец, лошадь остановилась на краю обрыва. Конским потом, мужским девством пахнут тела конников юных… Тропинка круто сбегала вниз, в уютную лагуну, зажатую с двух сторон скалами. Волны отсвечивали серебром своих боков, словно рыбы.

— Здесь будем купаться, — сказал Феликс.

Они спешились. Сначала Владик неуклюже сполз с брюха лошади, вслед за ним соскочил Феликс — проворно, как заправский наездник. Владик позавидовал его ловкости и почувствовал себя младше.

— Вон там видишь остров? — спросил Феликс.

— Ага, вижу.

— Его обстреливают.

— Зачем?

— С военных кораблей.

Феликс не очень‑то был разговорчив, потому что заикался. Он учился в последнем классе математической школы при интернате, на остров приезжал каждое лето к своим родственникам кататься на лошадях.

Переминаясь с ноги на ногу, лошадь топтала красную лилию. Владик взял её под уздцы и отвел в сторону. «Дрогнул дротик, звякнула сбруя…» — вспомнились ему стихи. Он вернулся к лилии, наклонился над растоптанным цветком.

— Ты любишь цветы? — спросил Феликс.

— Скорее, жалею их. Мне жалко эту лилию.

— Новая в — вырастет.

— Вот эту лилию жалко!

— Что её жалеть? Эта лилия цветёт здесь каждый год. Мы умрем, а она будет цвести дальше.

— Да, там, где мы умрём, заново мы не вырастем, и мёртвые будем бродить по асфоделевым лугам. Флобера жалко. Ты прав, чего её жалеть, — сказал Владик и сорвал цветок.

— Вот так логика п — побеждает чувства, — изрёк Феликс.

— И поэзию тоже, — вздохнул Владик.

Он поднялся, пристально взглянув в глаза Феликса. Густые черные брови, сросшиеся над переносицей, смешно растрепались. Владик послюнявил палец и разгладил их. Феликс стоял, не сдвинувшись с места, не отклонив голову.

— Честно говоря, Флобера мне тоже не жалко. Я ведь его не знал. Он просто собака, и всего лишь, — сказал он.

Владик подумал, что пока скакал с Феликсом на лошади, чувствовал к своему спасителю братскую нежность, а теперь — досаду, что именно этому мальчику выпало спасать его. «Если тебя спасает человек, неприятный во всех отношениях, ты будешь всю жизнь благодарен ему, но однажды твоя благодарность перерастёт в ненависть», — пришёл он к неожиданному заключению. Владику стало грустно, эйфория от скачек улетучилась. Он спросил Феликса:

— Может быть, ты бесчувственный?

— Нет, я х — хочу сказать, что мы испытываем ж — жалость к тому, к чему привязаны, а если этого нет, если нет п — привязанности, то никаких эмоций…

— Скажи, а когда ты меня спасал, ты жалел меня?

— Да н — нет, н — не жалел. Я н — ничего н — не думал…

— Как странно! Может быть, не надо было спасать?

Они молча спустились к морю, скинули с себя одежду. Волны лениво плюхались о валуны. В траве на скалах знойно гудели насекомые. Кое — где в расщелинах росли фиолетовые гвоздики. В какой‑то момент Владику даже показалось, что он на берегу один, и его самого как бы тоже нет и никогда — никогда — никогда не было. Впервые он подумал об этом без ужаса. Ему стало всё равно.