Сны и камни

Предметы, здания кружат беспорядочно и смешиваются друг с другом. Память вынуждена беспрестанно их упорядочивать, поскольку навести порядок раз и навсегда здесь невозможно. Город нельзя ни описать, ни нарисовать: реальность кварталов не подвластна прямоугольной проекции. Отсеченные от неба, лишившиеся туч, что отражались бы в оконных стеклах, они будут напоминать скорее останки разрушенных улиц — абрис фундаментов. Меняя масштаб, можно создать мостовые, по которым легко проскочит марка автомобиля, а также — вне всякого сомнения — цвет кузова, но колеса уже не уместятся. Любая попытка запечатлеть образ города пополнит ряд столь же увечных фрагментов, начинающих в это мгновение самостоятельное существование. Поэтому на плоскости изобразить город нельзя, будь то плоскость бумаги, экрана или памяти.

И все же в каждом киоске продается карта города, сложенная в шестнадцать или тридцать два раза, помеченная сверху характерным сочетанием букв, которое напоминает ворота, ощетинившиеся черными пиками букв W и А, стерегущие названия улиц, что кишат внутри. Напечатанные мельчайшим шрифтом, они воскрешают под веками образы воскресного утра, осенних туч, несущихся над крышами, людей в пальто, трещин на тротуаре, музыкального магазина с виолончелями в витрине, овчарки с газетой в зубах и еще сотни тысяч других вещей. Все это внезапно обрывается у тонкой черты, за которой начинается белое поле.

Есть на карте и железнодорожные вокзалы, позволяющие пересечь границу тонкой черты и преодолеть край листа. Поезда вырываются наружу, проскакивая через упрятанные под бумагу темные туннели. Сбоку к вагонам приделаны неразличимые в потемках туннелей фанерные таблички, украшенные черными надписями. Те же надписи фигурируют в расписании поездов. Попадаются среди них слова экзотические и красивые, от которых чуть слезятся глаза. Они выведены большими буквами. А слова незамысловатые — маленькими, иначе все не уместить: чересчур их много. И те и другие — лишь далекие отражения названий, к которым стремится поезд. Это они указывают направление движения локомотивов по прикрытой бумагой паутине путей. Истинные названия — те, чья сила притяжения заставляет двигаться локомотивы, — всегда, будь они красивы или незамысловаты, лежат за пределами карты города. Неизвестно, насколько реально существование мест, к которым они относятся.

Ведь нет на свете вещей, вымышленных от начала до конца. Где-то за краем бумажного листа возвышается Жирардов, оборачивающийся раз швейной, а раз прядильной или кожевенной фабрикой. Где-то там уцепившиеся за железнодорожные пути Ожаров, Отвоцк и Новы Двор Мазовецкий чудом не сносит в пространство, лишь потому, что они, словно четки, нанизаны на нитки под названием «отвоцкая ветка», «скерневицкая ветка», «насельская ветка». Поезда минуют сероватые районы, где от перестука колес звякает фарфор в буфетах и дребезжат жестяные водосточные трубы. Все углы там помечены дворняжками, у всех дворняжек — поджаты хвосты. Детские коляски подпрыгивают на булыжниках. Терпеливые мужчины выстроились в очередь перед закрытым магазином с вывеской, выцветшей на солнце и посеревшей от дождей. Улицы по самые края наполнены случайными событиями, словно даже мысль, придающая городу нужную форму, — и та обрывается у кромки листа.

Каждое из этих мест имеет свой центр, упорядочивающий пространство: это пункт продажи билетов всегда одной и той же числовой лотереи, в принципе не предполагающей выигрыша, обозначенный вывеской, на которой намалеван худосочный слоник над чахлым четырехлистником клевера. Но, похоже, слон отыскал клевер слишком поздно, он слишком слаб, чтобы полакомиться. Жаль беднягу — ему не повезло. Вероятно, где-то у самых дальних ответвлений железнодорожных путей водятся целые стада крупных и упитанных слонов, что жуют клевер каждый божий день — все сплошь четырехлистники, — с утра до вечера, до отрыжки и икоты. Им там круглый год тепло, а здесь дождь и изморось, и сумерки опускаются вскоре после обеда. В тамошнем мягком климате и жить, вероятно, легче, и умереть — проще. Плохо поддающееся объяснению влияние тех отдаленных территорий искажает пространство вокруг киосков с лотерейными билетами и путает мысли, словно это железные опилки, послушные магнитным полюсам. Мечты о далеких краях чреваты тяжкими болезнями (трясется голова и взор мутится от тупого страдания). Над роскошными приливами и отливами бурных морских волн цвета бутылочного стекла высятся склады из листовой стали, холодные пейзажи, оправленные в оконные рамы. Листовая сталь торчит среди бурьяна, дохлая муха лежит на переднем плане.

Пустые бутылки летят в проезжающие вагоны, разбиваются и остаются у насыпи навсегда — как свидетельство загадочной ненависти этих краев ко всему, что движется по путям. Ненависти того, что приковано к одному месту, к тому, что — не закрепленное — ускользает и исчезает за горизонтом.