Сны над Танаисом (СИ)

На исходе дня сборов ко мне пришел Эвмар.

Казалось мне, что навет жреца продолжает терзать его, и все же никогда раньше так тепло и так долго не беседовали мы вдвоем, сидя у очага. Мы будто чувствовали, что видимся в последний раз, хотя Эвмар и уверял меня, что успеет посетить нашу семью на Хиосе...

Мы просидели почти до рассвета. Дольше удержать я его не мог: он спешил в Пантикапей лепить нового пресбевта для Танаиса.

Весть о моем посещении жреца вызвала у него два чувства поочередно: сначала - изумление, следом - радость. Я повторил ему свою обвинительную речь, и Эвмар, как и на берегу Танаиса перед поваленным деревом, кивал и, широко раскрыв глаза, смотрел в сторону, в неведомое и необъятное пространство.

- Я вновь убеждаюсь, - сказал он, выслушав меня, - что ученик давно превзошел своего учителя, ибо он уже не только опытен и прав в суждениях, но, главное, вовремя прав.

Он улыбнулся мне и положил руку на мое плечо.

Я заметил, что он постарел вдруг за последние дни. Телом Эвмар всегда напоминал сильного подростка. Лицом же он выглядел старше своих лет: ранние глубокие морщины пересекали его лоб и щеки, и иные черты - чуть угловатые скулы, прямой тонкий нос, излом сухих губ, похожий на контур летящей навстречу ширококрылой птицы, всегда прямой и стойкий взгляд - все эти черты наделяли его лишними годами. Он стригся коротко, как наемный гребец на галере, но всходы первой седины были уже заметны на его висках.

И вот в день последней нашей встречи мне показалось, что и тело его внезапно стало дряхлеть, словно спешило пережить весь свой век к тому роковому часу, до которого Эвмар отмерил столь малый срок. Впрочем, быть может, в глаза мне бросилась слабость, что еще оставалась у Эвмара от припадка.

- В Пантикапее у меня был приятель, эллин, - стал рассказывать он. - Любой разговор он сводил в одно русло: эллинской славе и красоте давно пришел конец, остался лишь хорошо набальзамированный труп, который бессовестными торговцами повсюду выставляется в качестве приманки для душ... Я всякий раз готов был сцепиться с ним, но вспоминал Александрию, и жар нашего спора быстро угасал. Он считал, что Эллада погибла при Херонее, а с того дня в эллинском доспехе бродит по свету злой демон-искуситель. Походы Александра он называл "плодом заговора сирийских купцов". Эти длиннобородые, со злостью говорил он, окружили Аристотеля с молодости своими людьми. Это они разглядели в нем кентавра с головой Платона, но с сердцем купца. Это они подбили его сделать торговую опись наших прозрений и наших помыслов, превратив эллинскую философию в аптекарскую лавку. Это они вскормили македонского львенка и подкинули его Аристотелю... Что получилось в итоге? "Великая эллинская империя", раздавившая народы и языки, а на деле - александрийское столпотворение, свалка идолов и богов. Этого столпотворения и жаждали длиннобородые, чтобы поживиться, чтобы туже набить свои кошельки. Что нужно им было? Мир, превращенный в шумный рынок, где все сносно понимают друг друга и в сутолоке уже не помнят, где родной дом и каким богам молиться... Длиннобородые сумели нажиться и на кровавой неразберихе, что началась после смерти Александра. Потом они взялись за Рим... Мне, Аминт, порой казалось, что мой пантикапейский дружок слегка свихнулся на своей идее.

- Может, Харон тоже из длиннобородых, - смеясь, намекал я ему, - перевозить мертвых за умеренную плату - слишком прибыльное дело, чтобы до него не добрались хитрецы, умевшие из горчичного зерна выращивать империи. А уж Гермес - тот просто-напросто бритый лазутчик длиннобородых, подосланный на Олимп...