Сны над Танаисом

Я ответил Кассию как можно более уклончиво и как можно более уверенно. Я сказал ему, что первый шаг удался, и это - важный шаг, ведь наша первая задача - обезопасить себя от замыслов Пантикапея. Я предположил, что римское войско потребуется нам на два-три года: за это время мы, вероятно, дождемся хороших перемен на Боспоре и к тому же яснее определится направление варварского нашествия. Тогда мы узнаем главное: либо нам хватит для обороны от варваров своих собственных сил и торговых хитростей, либо нам не хватит уже и двадцати легионов. Каждому решению свой черед, каждое решение надо доводить до конца. Казалось, я убедил "вечного трибуна" не вглядываться попусту в туманы будущих лет.

Он отпустил мою руку и, отвернувшись, долго, в неподвижности, наблюдал за дорожными маневрами римских манипул.

- Идут молча в чужую страну, - с недоброй усмешкой в голосе проговорил он.

- Здесь фракийцы, иллирийцы, далматы, а римлян и не отыщешь, - сказал я. - В римских шлемах, под римскими значками эти везде чужие. Из чужой страны идут в чужую страну. Они привыкли.

- Я думал, что сил у меня больше, - проговорил Кассий в сторону, словно не для меня - Но я уже устаю. Я забрасываю сеть в последний раз. Если выйдет пустая, значит, жизнь закончена.

Я оставил Равенну с войском, а сам поспешил вперед, в Танаис. В Городе я провел чуть больше двух суток. Мне даже не хватило времени увидеть улыбку Невии. Я наскоро подготовил торжественный и спокойный прием нового пресбевта и тотчас сорвался в Пантикапей.

Да, Пантикапей по достоинству оценил жест указующего перста Империи. Боспорский двор растерялся и на ответные происки не был готов. Ему пока оставалось одно: молча признать силу и, дабы не навлечь на себя беду, держать руки подальше от ножен.

Никаких дополнительных усилий от меня уже не требовалось, и, отдав еще двое суток столице Боспора, я помчался в глубины востока, в Вавилон: чутье подсказывало мне, что там вызрело семя новой великой мысли, нового великого учения.

Ни разу еще поиски не вели меня по столь короткому, прямому и беспрепятственному пути.

Ровно в полдень я вышел на площадь и увидел его на другой стороне. Солнце жгло из вершины небосвода, и площадь казалась чревом раскаленной добела печи. Тени пропали, и только щели между камнями зданий бросались в глаза ясным, черным рисунком.

Он стоял на углу храма, защищая глаза от света ладонью. Он ждал кого-то, но не меня. Вероятно, отца.

Я двинулся через площадь неспешным шагом, чтобы дать ему время приглядеться ко мне.

На вид ему можно было дать около двадцати пяти, но телом он казался моложе своего возраста. Он был худощав и вполне высок. Крупная голова с клиновидным, узким подбородком искажала пропорции, подчеркивая юношеское тщедушие. Его глаз я поначалу не различил: они смотрели в сторону и были прикрыты тенью от ладони.

Он посмотрел на меня и опустил руку, лишь когда я подошел почти вплотную. У него были светло-серые, с мраморным оттенком, редкие для персидской крови, глаза. В них я узнал силу, но она таилась глубоко в роду, и мне не открылось, прорастет ли она в этой душе не только словом, но и опасным живым огнем. Губы его были строги, жестки и неподвижны, такие же, как и две ранние морщины, протянувшиеся от глаз к губам по дорогам слез. Этому человеку предстояло много увидеть и много страдать.

- Ты - Манемс, сын Патека, - сказал я твердым голосом. - Я приветствую тебя и желаю тебе чистого света.

На миг взгляд Манемса помутнел и как бы провалился сквозь меня в пустоту. Когда его глаза, вернувшись в земные пределы, вновь встретились с моими, он произнес в ответ:

- Ты - Эвмар, сын Бисальта. Эллин, почитающий Аполлона. - Он помедлил и добавил, словно с неохотой: - Твое прозвище - Прорицатель.

Плохим словом я помянул старого жреца: его тонкая, злая улыбка дотянулась и до самого Вавилона.

- Я пришел увидеть тебя, - сказал я. - Мой путь был долог, но прям и удачен. Ты послан в царство живых с великой целью. Что видишь ты в жизни людей?

- Борьбу света и тьмы, - был мне ответ, в котором я не услышал ничего нового.

- Как поступишь ты в царстве живых? - вновь спросил я.

- Скажу. И словом отрину тьму от человеческих душ, - ответил он быстро, словно заученную фразу.

- Подобно Христу? - спросил я.

Он взглянул на меня с удивлением, как на невежду.

- Христос, Будда, Моисей - они прошли свои отрезки пути. Наступил мой черед - конца пути достигну я.

Мне вдруг стало не по себе. Я вдруг понял, что не вижу его душу. Мои впечатления не сочетались в ясный узор правды. Передо мной стоял сильный человек, но еще не избранник небес, как если бы его рождение на земле только предстояло. Его слова требовали благоговения, но обнаруживали больше юношеского самолюбия, чем дара прозревать корни страстей. Невольно в этот миг я возроптал на свою судьбу, решив, что она не позволяет мне узнать зерно, из которого наконец взрастут счастье и справедливость в этой кровавой "вечности, беспредельной в обе стороны", о которой вздыхал император Марк Аврелий.

- Ты сомневаешься, - сказал он, заметив мою растерянность.

Я ответил так: