Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Им всегда было хорошо вместе. Ася только портила настроение вечно унылым видом. Она все горевала, что у них с Мишей нет детей. Приваживала каких-то сирот-пэтэушниц. Заканчивалось разочарованием, слезами. Неблагодарные пэтэушницы хамили, потом исчезали, не попрощавшись, хорошо если не прихватывали кое-что из Асиных побрякушек. Бывало и такое.

Странно, но они никогда не говорили с Генрихом о том, что у них может быть ребенок. Нет, в самом начале, в их первую встречу…

Ей было тридцать девять, Генриху пятьдесят шесть, когда они оказались одни в раскаленном от жары доме Глэдис в Кингстоне. Глэдис догадывалась, что в конце концов Генрих придет в ее дом. «Между вами носятся сквозняки, — вот что сказала она, вручая ключи. — Будь осмотрительна».

Вентилятор под потолком, казалось, изнемогал, крутился еле-еле; паузы становились все длиннее и длиннее, и она сказала, что время тоже размякло от жары.

Он усмехнулся: «Потом пойдет, к сожалению, быстрее» — (он думал, что она знает его знаменитый пример с девушкой и раскаленной печкой) и, клоня ее на подушки дивана, спросил:

— Детей боишься?

— Детей? Нет. — Она не поняла смысла вопроса.

— А надо бояться. Они осложняют развод.

О разводе не могло быть и речи, это потом — мука, тоска. А тогда… Он сказал: «Как красиво у тебя блестят зубки».

И была еще одна странная фраза. Перед прощанием он сказал, что счастлив впервые за долгие годы, потом помолчал и добавил, что благополучие и счастье как цель жизни — амбиции свиньи. Он предупреждал ее — счастья не будет.

А еще они ходили в «Гранд-отель», там была мраморная девушка с кувшином, около нее сажали почетных гостей, потому что в кувшине был спрятан микрофон.

Миша называл тот столик «Девушка и смерть»…

— Эта штука посильнее пионера с ружьем…

Миша пошел ее провожать до стоянки такси, и они целовались под снегопадом, потому что все перевернулось, и от этого было помрачение. Единственный раз и больше — никогда.

По безлюдной Тверской носились черные длинные машины, а в «Елисеевском» было непривычно пусто, продавщицы с красными распухшими глазами прикладывали платочки и дежурно всхлипывали. На нее смотрели осуждающе и трагически клали колбасу на весы, «будто жертвенного агнца на алтарь», подумала она.

Взвизгнули тормоза, и толстая женщина еле увернулась от маслянисто-черной машины. Бедняга, видно, машина все-таки задела ее, стояла, вцепившись в столб.

— Вам помочь? — спросила, перейдя улицу, и узнала Луизу.

Нет, это была не Луиза, это была старая тетка в потертой каракулевой шубе, похожая на Луизу. Рот превратился в щель, и над ним отчетливо проступал пушок юношеских усиков, лицо как-то съехало вниз к воротнику мужского покроя и только глаза — чудные Луизины глаза — остались прежними.

— Какой ужас! — сказала Луиза. — Как же теперь жить?