Сны памяти

Спой мне песню, как синица

Тихо за морем жила,

Спой мне песню, как девица

За водой поутру шла…

Няня появилась в нашей семье, когда мне был год. Она сама, мама и тетя столько раз рассказывали мне этот эпизод — что мне кажется, будто я сама его вспоминаю. Меня тогда летом вывезли на дачу, в какой-то дачный поселок под Харьковом. Я только начинала ходить, и по дачной дорожке отчасти проходила, а большую часть, севши на землю, проезжала на попе, отталкиваясь руками. По этому случаю на мне были синие сатиновые шаровары. И вот к калитке подходит незнакомая женщина, одетая по-деревенски, в белом платочке. Я привычным способом продвигаюсь к ней. Она, всплескивая руками, восклицает: «О, Боже ж мiй! Панська дытына та в синiх штанях!» Уносит меня в дом, и больше я никогда этих синих шаровар не видывала, а только «бiленькi», как и подобает «панськiй дiтинi».

Няня родом была из украинской деревни Никольское, километрах в 15-ти от Белгорода. Почти у всех крестьян этой деревни была фамилия Шевченко, а в соседней деревне все Кобзаревы, и само село называлось Кобзаревка, там жили «москали» — русские крестьяне. Няня, Александра Михайловна Шевченко, бежала в Харьков из Никольского от голода и от сплошной коллективизации.

В деревне она оставила своих троих детей — дочь Зину, которой тогда было лет 15–16, сына Петю лет 12-ти и совсем малого Юрика, лет 8-ми — 10-ти. Она уехала от них в город, надеясь своими городскими заработками прокормить их. Зину она выдала замуж за деревенского парня Семена, который взял на себя заботу о Зине и ее братьях. Много позже я узнала страшную тайну моей няни — ее брат Василий был раскулачен и выслан с Украины, куда — Бог весть. О нем никто никогда больше ничего не слышал. Его заколоченная хата стояла на краю няниной деревни, и когда мы проходили мимо, няня старалась даже не смотреть в ту сторону. Несколько лет спустя в этой хате поселился председатель колхоза, и няня, у которой была не хата, а худая хатенка, слова не смела сказать, не смела ничего попросить себе из братнина хозяйства. Санька (моя няня) была вдовой с тремя детьми, после ссылки брата она осталась без всякой поддержки. Вот тогда она и подалась в город, где уже служила домработницей ее односельчанка Катя. Хозяева Кати порекомендовали Саньку моим родителям в няни. Когда няня пришла к нам, ей было около сорока лет. Она прожила у нас 10 лет. Со мной она разговаривала по-украински, таким образом, моим первым родным языком (на Украине его называют «мова колыски» (язык колыбели) стал украинский. А с моими родителями и с тетей няня говорила на «суржике» — на той смеси русского и украинского, по которому я и сейчас узнаю земляков. Наверное, нянин украинский тоже был не вполне чистый: на Белгородчине деревни идут вперемешку — одна — хохляцкая, как нянино Никольское, а в соседней, скажем, за речкой или за перелеском живут москали. Мои родители и между собой, и со своими родственникам и никогда не говорили по-еврейски, ни на иврите (которого, по-моему, тогда вообще не существовало), ни на идиш. Даже очень распространенные на Харьковщине еврейские крылатые выражения, вроде «цимес мит фасолес» и т. п… у нас не употреблялись. Родители называли няню «Михайливна», а она их — маму Марусей, папу — Богоразом (даже мама папу так называла. В то полукоммунистическое время такое обращение было принято в семьях советских чиновников).