Сны под снегом<br />(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)

Всегда какой-нибудь Оболенский (хотя чаще с менее благородным именем) шпионил у дверей.

Всегда маменька говорила: нет.

Всегда выли поротые на гумне, поротые в полицейском участке, поротые на плаце муштры.

Всегда шел снег.

Всегда мне было трудно писать, но никогда — столь трудно.

Дальше, дальше.

Давят серые тона, но еще более давит молчание. Ни звука, ни шороха, всюду немая печать уничтожения.

Чем более углубляюсь в это ужасающее царство, тем мучительнее все мое существо пронизывает озноб и чувство тупой безнадежности, в которой все вокруг застыло и онемело. Недалека уже минута, когда и внутри все отомрет.

Я написал всего лишь несколько фраз, а прошли часы.

Но живу, значит должен писать.

Я писатель.

Я хотел бы, чтобы и Костя стал писателем.

Это профессия, которая.

Аааа!

Григорьев — почему вдруг Григорьев?

Граф Бобринский, член Государственного Совета, мой товарищ по Лицею.

Не знаю, откуда приплелись эти фамилии.

Маменька вовсе не была скупой; когда я служил в Военном Министерстве, она прислала мне денег, чтобы я мог развлечься.

Бобринский взял меня к французским кокоткам.

Тогда еще говорили: лоретки.

У меня хорошая память, только не могу писать.

Parlons bas, parlons bas, ici pr`es j’ai vu Judas.

Я не знал более красивой женщины, чем маменька в молодости. Когда я впервые увидел Лизу, она мне показалась похожей на нее. Я протянул руку, но Рашкевич.

Пустите, капитан!

Ведь я должен успеть.

Буду писать, даже если вы будете держать.

Вот я у цели: передо мной кладбище. Будто волнующееся море вдоль и вширь распростерлось безбрежными волнами могил. Одичалость и опустение всюду наложило свою печать. Святыня умерших в развалинах, ее открытый купол представляет убежище летучим мышам и ночным птицам. Колокол, который некогда призывал живых и оплакивал мертвых, лежит разбитый у подножья святыни; могильные плиты, ограды, — все повалено, поросло мхом и сорной травой.

Аааа!

Уберите этот вой.

Уберите снег из комнаты!

Ты не дал мне тулупа, Платон, а сейчас холодно.

Окостеневшей рукой буду писать, пока.

Кажется, что сам престарелый Адам сложил тут кости. За ним шли поколения, наслаивались друг на друга, пока, наконец, лоно земли не насытилось мертвыми и тогда.

Не могу.

Не напишу.

Уже не напишу.

77

Какие-то ходят, чего-то хотят.

Не впускайте их.

Я занят.

Умираю.

Похороните меня рядом с Тургеневым.

Ха-ха-ха-ха!

Чижик-пыжик, где ты был, на Фонтанке водку пил. Ха-ха-ха-ха!

Это в гостиной.

У Лизы гости.

Кавалеристы от собственных острот гогочут, дамы бантиком складывают губки.

Какой вы гадкий. Не говорите так, а то я рассержусь. Ха-ха-ха-ха!

Лиза.

Лиза!

Выгони проклятых дамских угодников к чертовой матери! Ведь я у-ми-раю!

Тишина.

Шорох отодвигаемых стульев, удаляющихся шагов.

Ах, Мишель, всегда так грубо. Никто уже не захочет навещать нас.

Уже никто?

Уже никто?

Лизанька, милая моя.

Ма-моч-ка.

КОНЕЦ