Сны поездов

Тот первый поцелуй был похож на обратное падение – Роберта вытолкнуло наружу из норы, прямиком в мир, в котором он, похоже, сможет жить; как будто раньше он сопротивлялся чему-то, а теперь развернулся, отдался течению. Целый день они целовались среди ромашек. Он чувствовал, что вскипает изнутри, что крови в нем больше, чем он способен вместить.

Когда солнце распалилось, они перебрались под лабрадорскую сосну, одиноко стоявшую среди былинок; он прислонился спиной к стволу, она прижалась щекой к его плечу. Сколько же там было ромашек – поле будто вспенилось. Он хотел попросить ее руки прямо сейчас. И боялся спросить. Она, должно быть, тоже этого хочет, иначе не лежала бы здесь, дыша ему в плечо, позволив ему зарыться лицом в ее волосы, еле уловимо пахнущие потом и мылом. «Как думаешь, Глэдис, ты бы вышла за меня?» – спросил он, сам того не ожидая.

– Да, Боб, думаю, с радостью бы вышла, – сказала она и, кажется, на мгновение перестала дышать; он выдохнул, и оба рассмеялись.

* * *

Когда летом 1920-го, отработав в Ущелье Робинсона, он возвращался с четырьмя сотнями долларов в кармане – сперва проехал в пассажирском вагоне до Кер-д’Алена, штат Айдахо, потом в товарняке по Ухвату[3], – долину Мойи пожирал огонь. В Боннерс-Ферри он въезжал сквозь сгущающееся марево древесного дыма; городок заполонили обитатели прибрежных районов, которым теперь негде было жить.

Грэйньер искал жену и дочь среди укрывшихся в городе. Многие из них остались без крова и были обречены на скитания. О его семье никто ничего не знал.

Он искал в толпе среди сотни людей, разбивших лагерь на ярмарочной площади, окруженных жалкими остатками их мирского имущества, каких-то случайных мелочей, кукол, зеркал, уздечек – все было влажным от воды. Эти успели, миновав лесной пожар ниже по течению, перейти реку вброд и выбраться на южный берег. О других, которые двинулись на север, пытаясь обогнать распространение огня, с тех пор не слышали. Грэйньер спрашивал всех и каждого, но о жене и дочери так ничего и не узнал, и отчаянье его росло по мере того, как он наблюдал странное счастье тех, кто выбрался живым, и их же неприкрытое безразличие к судьбе тех, кому это не удалось.

Поезд «Спокан Интернэшнл», тот самый, идущий на север, остановился в Боннерсе и не двигался дальше до тех пор, пока огонь не утих и Ухват хорошенько не вымочило дождем. Закрыв рот и нос платком, чтобы не нахвататься дыма, все двадцать миль по дороге, ведущей вдоль Мойи в сторону дома, Грэйньер прошел пешком; он то и дело останавливался и смачивал платок в реке, а вокруг серебристым снегопадом кружился пепел. Здесь ничего не горело. Огонь занялся на восточном берегу, неподалеку от деревушки Медоу-Крик, и распространился на север, пересек реку над узким ущельем, по настилу, образованному объятыми огнем повалившимися исполинскими елями, и пожрал долину. Медоу-Крик превратилась в пустыню. Грэйньер остановился у железнодорожной платформы, напился воды из бочки и тут же двинулся дальше, даже не присев. Вскоре он уже шел через лес гигантских обуглившихся стволов, которые еще пару дней назад были хвойными деревьями. Мир был сер, бел, черен, воздух едок – ни животных, ни растений; пламя тоже ушло, но тепло живого огня было по-прежнему ощутимо. Столько пепла, столько удушливого дыма – еще за несколько миль до дома ему было ясно, что никакого дома больше нет, но он все равно шел вперед, оплакивая жену и дочь, снова и снова выкрикивая их имена: «Кейт! Глэдис!» Он сошел с дороги, чтобы взглянуть на участок Андерсенов, первый за пределами Медоу-Крик. Поначалу он даже не смог бы показать, где стояла хижина. Их угодья ничем не отличались от остальной долины, выжженой, безмолвной, если не считать повсеместного шипения последних остатков чего-то прогоревшего. Из высокого пепельного сугроба торчала кухонная плита, ее железные ножки подогнулись от жара. Поблизости валялось несколько больших камней от дымохода. Все остальное было занесено пеплом.

Чем дальше на север, тем громче становился треск ломающихся и свист горящих стволов, и вот уже каждое обуглившееся дерево по-прежнему исходило дымом. За следующим изгибом реки он услышал рев пожара и в полумиле увидел огонь, черно-красной завесой опадавший с ночного неба. Даже на таком расстоянии жар был невыносим. Он повалился на колени, на теплое пепелище, по которому пришел, и зарыдал.