Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине

— А как же иначе, жить-то надо. Теперь я у господина полковника свой человек. И тебе польза: если смогу, предупрежу, если что надо, сделаю. Но только так, молчком и не рискуя. Сам понимаешь: я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышал. В петлю мне лезть не резон. Тем более невеста на примете, тысяча приданого, дом. Дом небольшой, но каменный. Ежели в него въеду, ты первый за товарища обрадуешься. Вспомнишь небось, как порол Лаврушкина поручик Бутяков, драл с нас, стервец, три шкуры, а нынче Лаврушкин при должности, того гляди, домовладельцем станет. Помогать надо друг другу. Резон? Резон.

— Слушай, Лаврушка, надо узнать, в каком участке содержится Супинская Ефрузия Викентьевна. Узнать, передать ей деньги и записку, что я жив, на свободе и уезжаю.

— Супинская? Не та ли смазливая бабенка, которая с тобой всегда…

— Ваня!

— Не хватай меня, Полкаша, и не рычи! Ой-ой, задушил совсем! Ну и лапы, как у медведя. Я же ничего не говорил, дело ваше молодое… Нет, не проси меня, Полкаша, не могу! Какой мне резон самому в петлю лезть? Сразу догадаются, для кого я хлопочу.

— Сволочь ты, Лаврушка! — сказал Мышкин и встал.

— Посиди, Полкаша, кваску отпей. Ежели бы мне твою сноровку, ничего бы не боялся. Другое место запросто бы нашел. Стенограф Мышкин — талант известный, а кто Лаврушкин? Мне б за должность зубами удержаться. Но ты садись, закусывай. Лаврушкин хитрый, что-нибудь придумает. И куда спешить? Я хоть ничего не знаю, но краем уха слышал: твою барышню не скоро выпустят, дознание только начинается. Я, конечно, так, невзначай, мимоходом все выпытываю. У Марфы есть свояченица, вот ее и упрошу, пошлю в участок как родственницу Супинской. Передаст она деньги, будь спокоен. Сколько?

Мышкин выложил сто рублей. Ассигнации исчезли, растворились в руках Лаврушкина.

— Ипполит, чтоб все было по-честному, предупреждаю: барышня получит девяносто. Десять рублей — свояченице за труды. Не подмажешь — не поедешь. И то хорошо, рассуди: лучше девяносто, чем ничего. Кстати, от кого привет барышне? Ведь имя твое не назовешь?

— Пускай свояченица скажет, что привет от Пудика, — смущенно пробормотал Мышкин.

Судорожно всхлипывая, Ваня сполз со стула, и некоторое время из-за стола доносилось:

— Это ты Пудик? Ой, уморил!

Отдышавшись, Лаврушкин снова влез на стул, глянул на стенные часы, отклеил, словно в карман спрятал, радушную улыбку.

— Ладно, Ипполит Никитич, мы с тобой договорились. Не задерживаю. Скоро Марфа воротится, — Ваня говорил тоном чиновника, заканчивающего прием в канцелярии. — Не скрою, одно мне странно: ну чего тебе, друг ситный, не хватало? И должность имел, и положение, и коммерцию. Зачем супротив властей полез? Не одобряю. Такую карьеру загубил! Истинно говорят: что имеем, не храним, потерявши — плачем. — И вдруг лицо Лаврушкина опять преобразилось, улыбочки по краям губ забегали, в глазах хитрые искры запрыгали, и залепетал Ваня скороговоркой, почтительно, как раньше, как всегда бывало между ними: — Но ты же не прост, Полкаша, умен, бестия! Значит, все наперед рассчитал? Умный человек за здорово живешь рисковать не будет. Нет, Полкаша, ни о чем тебя не спрашиваю и не выведываю, но когда ваши люди победят, власть заимеют и ты большим человеком станешь, вспомни о Лаврушкине. В трудный момент Лаврушкин не отвернулся, не продал, посильную помощь оказал. Вспомнишь, Полкаша, вспомнишь?

Через три года он увидел Лаврушкина на «процессе 193-х». Места для публики, расположенные амфитеатром, были заняты подсудимыми. С верхней скамьи Мышкин наблюдал, как располневший, солидный правительственный чиновник Лаврушкин прилежно вел стенограмму. Не отрывал Лаврушкин глаз от бумаги, ни разу не взглянул на Мышкина.

* * *

Сначала длинноногие сосны неторопливо вышагивали в гордом одиночестве, не замечая редких кустиков и чахлых маленьких деревьев, путавшихся под ногами. Но вот лес загустел, темные ели шли плотными цепями, поддерживая друг друга мохнатыми лапами; между ними, толкаясь, спешили протиснуться осины и березы; за каждым дубом, как в кильватере большого корабля, пристроились кусты орешника. Наконец, все смешалось: деревья, малые и большие, разномастной толпой бежали на запад, перепрыгивая через узловатые корни и старые пни; молодая сосна, споткнувшись, падая, уцепилась за высокую ель, и та, словно солдат на поле боя, волочила товарища на своей спине. Сбившись в кучу, топча упавших, деревья, задохнувшись, устав от стремительного бега, приготовились к последнему, решающему прыжку — и замерли, остановились, испуганно взметнув в небо зеленые руки, будто перед ними разверзлась пропасть.

Не пропасть — узкая просека, окаймленная небольшим рвом, как стена, преграждала им путь. То была государственная граница Российской империи.

За просекой начиналась спокойная роща, где на зеленом подстриженном лугу паслись пузатые, откормленные дубы и немецкие, аккуратно причесанные липы. Ни суетни, ни толкотни, тишина, порядок…

Мышкин посмотрел по сторонам. Никого. Он протянул три рубля проводнику, попрощался, перешагнул патрульную тропу, перескочил ров и… очутился в Германии.