Сны жизни

Белов оглянулся. Комната была в одно окно. Безобразные расплывающиеся пятна сырости покрыли сплошь всю стену, очевидно наружную, где стояла кровать Пылаева. Обои отстали, кое-где были сорваны. Плесень затянула углы на подоконниках, в окно дуло. Пол был грязен. Окно упиралось в слепую стену соседнего громадного дома, и солнце сюда не заглядывало. С лестницы, тёмной и скользкой, проникала вонь. Те же миазмы неслись снизу, со двора, черневшего там, далеко, как громадный колодец. Отворить фортку — значило испортить воздух.

— Ну, синьоры… У вас тут тово… неуютно…

Коко почувствовал, что его радужное настроение тускнеет. Он повёл плечами, тряхнул головой.

   Год про-шё-ёль… опять весна,
   Ты с дру-го-ой, а я одна…

запел он громко и сбросил пенсне, чтобы не видеть так ясно удручавшего его жёлтого лица.

— Как бы это насчёт самоварчика промыслить? — напомнил он. — Самая настоящая пора теперь чай пить.

Пылаев почесал за ухом.

— Мудрёно, — флегматично изрёк он.

— Пуркуа?

— Чаю нет…

— А! Кхм… то есть… как это нет? Весь вышел?

Пылаев вдруг весело захохотал.

— Эх ты!.. «Бомонд»… Шут тебя задави! Дома сидя, забыл наши порядки… Сам ещё вчера, небось, студентом был…

— Pardon, pardon, mon cher… Чай и колбаса из кошек — это обычное «меню» студента… Одначе, синьоры, чем же вы питаетесь?

Пылаев хохотал, взявшись за бока. Улыбался и Иванов. Уж очень наивным казался им этот длинноногий кандидат, в пенсне и с важной миной. Он вынул коробочку папирос и протянул её Пылаеву. Тот закурил.

— Чем мы питаемся? — Пылаев с наслаждением глотнул дым. — А на пятачок чёрного хлеба в день, да на пятачок молока… Молоко недурно; баба тут одна из деревни возит, под Москвой… А чай — это роскошь.

Коко даже сконфузился.

— Corpo di Bacco!..[46] В таком случае, нельзя ли пива и этакого чего-нибудь… съедобного?

Он вынул рубль. Пылаев живо спустил ноги с постели и с несвойственной ему быстротой опять натянул сапоги.

— Отчего нельзя? — пробасил он, протягивая за рублём руку. — На деньги всё можно.

Он вышел в одной тужурке. От обоих пальто и следа не было в комнате. Стало быть, заложены. Коко покосился на свой чистенький с иголочки мундир судейца, на новенькие штиблеты, и ему стало опять как-то не по себе.

   Задр-ре-мал тихий сад…
   Ночь повеяла тихой прохладой…
   От цветов а-рр-ромат
   В душу льётся живою отрадой…

Коко пел, шагая в тесном пространстве между двух кроватей.

Иванов молчал. Он привык к этому. Молчание его не тяготило. Он лежал на спине, закинув руки на подушку без наволочки и закрыв глаза. О чём думал он? Трудно было сказать. Лицо его казалось неподвижным.

Коко стало жутко, когда, вскинув пенсне, он всмотрелся в эти изменившиеся черты… Ну совсем покойник…

   От цветов а-рр-ромат
   В душу льётся…

— А я, знаешь ли, недурно устроился, — очень громко заговорил Коко, нервно шевеля плечами.

Иванов открыл глаза.

— Репетитором и воспитателем в одном пансионе частном; двадцать пять на всём готовом. Утро свободное, я в суде… А только от пяти до девяти вечера с разными этакими лоботрясами… Тэк-с…

Он закурил папиросу.

Помолчали. Коко взглянул на стену.

— А где гитара?

— Станкин унёс.

— Он не с вами, значит?

— Нет.

Опять настала томительная пауза. Жизнь так далеко развела в разные стороны этих двух людей, что общего между ними уже ничего не находилось.

— А знаешь, брат… Ведь, это ты напрасно так валяешься, — наставительно заговорил Коко. — Без воздуха и моциона оно… тово… не годится…

— Ноги одолели, не могу ходить… пухнут…

— Это от дурного питания. Отчего ж в комитетскую не сходишь?

Иванов перевёл на него свой тяжёлый, мутный взгляд.

— Говорю, ноги пухнут… Разве близок свет отсюда в комитетскую? И урок потерял оттого. Надо было за Москва-реку ходить, а у меня сил нет. Видишь, одышка? А насчёт столовой даровой… Мало их разве там? Таких, как я-то?

Он смолк, тяжело дыша.

— А вот постой… Мы тут в пользу студентов вечер устраиваем…

Пылаев вошёл с пивом и закуской.

— Любительский кружок у нас тут образовался… барышни… и всё такое… Я тоже приглашён на бытовые роли… Зал Романова снимем, билеты по рукам пустим… В первую голову поставим «Не в свои сани не садись»…

— Это когда будет-то? — хладнокровно осведомился Пылаев, откупоривая пиво.

— На Рождестве.

Пылаев свистнул.

— Мы до тех пор подохнем.

И он весело захохотал.

Выпили по стакану, закусили.

— А что, с Наумовой ты ещё путаешься? — пробасил Пылаев, громко чавкая и облизывая жирные от колбасы пальцы.

Коко даже перевернулся на своём стуле.

— Corpo di Bacco! Кто ж так говорит о порядочных женщинах?.. Флёрт, mon cher, это называется… Флёрт…

— Мне плевать!.. Хоть флирт…

— Н-нет, я вам скажу… В нашем кружке есть одна барышня… Вот это сюжетец!

И Коко с блеснувшими глазами пустился в рассказы.

Когда Пылаев вышел на лестницу посветить гостю, оба они невольно остановились и посмотрели друг другу в глаза.

— А, ведь, он совсем плох, — зашептал Коко. — Отчего в клинику не ляжет?