Со дна коробки

Опоздавший гость заставал скопище шумных весельчаков, немотивированно сгруппировавшихся в сизом от дыма пространстве меж двух захлебывающихся отражениями зеркал. Оттого, я полагаю, что Синтии хотелось быть моложе других женщин, приглашенные ею дамы, замужние или одинокие, были, как правило, на пятом шатком десятке; иные привозили с собой из дома в темных такси последние остатки миловидности, которые, впрочем, они теряли в течение вечера. Меня всегда поражала способность компанейских воскресных гуляк почти сразу найти чисто эмпирическим, но безошибочным методом общий знаменатель опьянения, которого они неукоснительно придерживаются, прежде чем коллективно спуститься на следующий уровень. Щедрая общительность матрон отличалась мальчишескими ухватками, тогда как устремленный в себя взгляд нервически-чутких мужчин казался сродни кощунственной пародии на беременность. Хотя кое-кто из гостей был связан с тем или иным искусством — всё равно одухотворенной беседы, подпертых локтем голов, увенчанных лаврами, и, разумеется, никаких флейтисток не наблюдалось. Со своей стратегически выгодной позиции на бледном коврике, где она восседала в позе выброшенной на мель русалки в компании одного-двух субчиков помоложе, Синтия, с лицом, лоснящимся сияющей испариной, подползала на коленях с вазочкой орешков в одной руке и отрывисто похлопывала другой — атлетическую ногу не то Кохрана, не то Коркорана, торговца картинами, развалившегося на перламутрово-серой софе меж двух счастливо обмякших дам.

На следующей стадии случались всплески более мятежного веселья. Коркоран, или Корански, хватал Синтию или другую блуждающую даму за плечо и увлекал ее в уголок, обрекая на ухмыляющуюся двусмысленность напористых шуточек и анекдотов, а та со смешком старалась выскользнуть и вырывалась. А еще позднее возникали вспышки братания меж полами, шутливые примирения, голая пухлая рука обнимала чужого мужа (он держится очень прямо посреди покачивающейся гостиной), или происходили взрывы любовной ярости, неуклюжей беготни, и Боб Уиллер, близоруко улыбаясь, подбирал очки, как грибы, выросшие под сенью стульев.

После последнего soir'ee такого сорта я написал Синтии совершенно безобидное и в целом добродушное послание, в котором позволил себе нечто вроде латинской сатиры в адрес некоторых гостей. А также извинился за то, что не притронулся к ее виски, объяснив, что как француз я лозы предпочитаю злакам. Несколько дней спустя я столкнулся с ней на ступенях Публичной библиотеки, открывающей в лучах неверного солнца под внезапным грибным дождем свой янтарный зонт, с книгами под мышкой (от которых я ее на минуту освободил): «На границе иного мира» Роберта Дейла Оуэна и что-то о «Спиритизме и христианстве», и вдруг без всякого повода с моей стороны она накинулась на меня с вульгарным неистовством, пуская в ход ядовитые словечки, выкрикивая сквозь грушевидные капли редкого дождя, что я ханжа и сноб; что вижу я только жесты и маски людей; что Коркоран спас двух утопающих в двух разных океанах, двух человек, по нелепому совпадению тоже носящих фамилию Коркоран; что у резвящейся и визжащей Джоанны Уинтер маленькая дочь обречена на полную утрату зрения в ближайшее время; что дама в зеленом с веснушчатой грудью, дама, которую я обидел невзначай, сочинила всеамериканский бестселлер в 1932 году. Чудачка Синтия! Мне говорили, что она способна на чудовищную грубость с людьми, которые ей дороги и близки; следовало, однако, подвести черту, и поскольку я к тому времени сполна изучил все ее вычурные ауры и прочие мании и приманки, то решил прекратить наши встречи.

6

В тот вечер, когда З. сказал мне о смерти Синтии, я возвращался после одиннадцати в двухэтажный коттедж, который делил по горизонтали с вдовой почетного профессора. Подойдя к крыльцу, я взглянул с чувством тревожного одиночества на две разновидности тьмы в двух рядах окон: мрак отсутствия и сумрак сна.