Со мной и без меня

По-разному люди тоскуют по дому. Но редко отыщется моряк, который сказал бы сейчас, что вполне свыкся с разлуками. Даже тот, кто «перепахал» все моря-океаны и знает, что такое многомесячные рейсы, при мысли о доме замолкает и как бы вслушивается в себя. Стармеху Толе Тихомирову чудится, будто его Ленька где-то рядом кричит: «Смотрите, папа приехал! Ко мне папа приехал!..»

Любое несчастье, коли оно случилось, облекает человека дюжиной неизбежностей, и они вяжут его, цепляясь друг за друга. Одна из таких неизбежностей кинула матроса Петю Хмиза с танкера «Братислава» в итальянский госпиталь.

Мы были в этом госпитале, когда «Джордано Бруно» стоял в порту Аугуста. Петя первый раз был в загранке, этот невысокий, большерукий парень с глазами, подернутыми стальной пленкой боли и потому трудно отличимого цвета. Петя обварился на танкере – нелепая случайность. За его жизнь переживало все судно. «Братислава» изменила курс и полным ходом пошла к острову Сицилия, в порт Аугуста. Матроса осторожно доставили на берег и в тяжелом состоянии передали итальянским врачам. Потом танкер ушел дальше, на Кубу, а Петя остался один. Единственный советский человек на всю Сицилию.

Четверо суток ломала и жгла моряка жестокая боль. И четверо суток итальянский госпиталь горевал. Никто не верил, что русский выживет. А Петя упрямо жил, словно не замечая вздохов сестер милосердия. Ночью иногда он бредил, и потому в госпитале считали, что у Пети в России есть синьорина Акация, и жалели ее.

А Петя боролся ради того, чтобы вновь увидеть белую акацию у дома. Днем про себя он серьезно придумывал неторопливую дорогу, какой будет гулять с какой-нибудь девушкой, и решал, что надо ему посмотреть из еще не виданного и услышать из еще не слыханного. Это забивало горячую боль, впереди виделась большая сильная жизнь. Он рассказал нам, что все время думал о своем и чувствовал, как накапливается в нем сила выдюжить чудовищную беду.

– О, синьор Хмиз, человек семи футов, – сказал дежурный врач, когда провожал нас с капитаном Виктором Петровичем Рябковым из госпиталя. И добавил: – К его пяти футам роста я прибавил два фута характера.

– Ты держись тут, Петя, не скисай.

– Ладно, чего там. Домой скоро…

Петя улыбнулся. В его словах была такая мудрость и простота, что не оставалось сомнений: от этого «Домой скоро» и шла к нему сила жизни.

…Когда стармех Тихомиров как-то между прочим ронял в кают-компании за завтраком, что ему приснилась жена, у капитана пропадал аппетит: Лида однажды уже являлась стармеху в канун беды.

Несколько лет назад в Бискайском заливе Толя Тихомиров тонул на «Фалештах». Четыре дня и четыре ночи ломали волны теплоход, и удивительно долго падал в хаос эфира его SOS.

И, странно, все те жестокие дни в ушах Толи стоял не шабаш бури, а тихий шепот жены, плеск светлой воды прихерсонских лиманов и еще какие-то очень далекие и дорогие звуки.

И когда экипаж «Фалешт» боролся с бурей, наверное, в сердце каждого моряка были свои звуки и голоса, которые не давали места отчаянию и панике. Непобедим духом человек, когда дом для него плоть, мысль и надежда.

Все закончилось благополучно, но с тех пор за стармехом тянулась легенда, что видение жены плохое предзнаменование, и потому Толиных снов побаивались.

Правда, Тихомиров всегда находил свое машинное хозяйство в порядке, даже когда все знали, что Лида целую неделю ему снилась. Но распекать своих механиков Толя никогда не уставал. Были его разносы не обидными, не поучающими, но правильными. Толя главным жизненным устоем считал трудолюбие и морскую дисциплину, потому и требователен был нещадно.

На двадцать первые сутки плавания Лида снова приснилась стармеху. Лифт, как положено, опустил Тихомирова в машинное отделение. Внизу все было в порядке. Сегодня тоже без происшествий. Но Толиным друзьям теперь нравилась легенда о снах стармеха: строгость его объяснилась красиво, необычно, небуднично… А сам Толя любит такие сны и ждет их.

И они приходят. Обязательно. Потому что дома любят.

Как-то капитан Виктор Петрович Рябков заметил перемену в одном своем моряке. Тот по-прежнему ладно нес службу, но делал это словно по принуждению, не вкладывая в работу живого сердца. И еще капитану что-то обреченное почудилось в коротком взгляде, скользнувшем однажды по его лицу. Попробовал вызвать парня на разговор – не получилось, все та же неуклюжесть, раненые глаза.

Конечно, капитан понимал: рейс не из коротких, можно так истосковаться по дому, что собственная душа станет ношей. Но все-таки, когда пришлют пять слов родные, не чувствуешь себя кинутым в океане. Один штемпель чего стоит: «из Новороссийска, такого-то», «из Туапсе, такого-то», и сразу своя земля становится ближе. «А вдруг этому парню ничего не присылают?» – мелькнула тогда мысль у Виктора Петровича.

– Матросу Н. давно была радиограмма? – спросил он у радистов.

Да, давно, ответили капитану.

Тогда пошлите к нему домой несколько слов от моего имени.