Со спичкой вокруг солнца

Я посмотрел на начальника, а он сидит угрюмый, злой. Начальник строительства с удовольствием возил народного комиссара на домну, на рудник, на строительство электрической станции. Здесь все жило, кипело, росло. А в молодежном городке, как и в других поселках, хвастать, показывать было нечего. Если говорить откровенно, я бы тоже повременил с поездкой в молодежный городок. А что, если нарком под впечатлением нашего неустроенного быта напишет вместо героической статьи критическую? Это же будет вразрез с установкой зама. Вот завтра отошлю я с московским самолетом полосу: «Весь комсомол строит Магнитку», тогда пожалуйста, едем смотреть, как живут комсомольцы первенца Урало-Кузбасса. Я сам проведу, сам покажу наше неустройство.

А товарищ Орджоникидзе не хочет ждать до завтра и держит дверь машины открытой. Лезу внутрь. Сажусь рядом с начальником строительства,

— Добрый день!

— Добр… — цедит он, глядя в левое окно.

«Ах, так», — думаю я и начинаю смотреть в правое окно.

На машине — не на своих двоих. Три километра проскакиваем за пять минут. Вот и молодежный городок. Проехать по нему трофейная-колчаковская не может. Год, как отсюда ушли строители, а рытвины и колдобины еще не заделаны. Строительный мусор не убран. Наоборот, к нему добавился мусор бытовой. Очистки, обрывки, обрезки. В городке двадцать бараков и ни одной помойки, ни одного мусорного ящика.

Артюша остался с машиной у шоссе, а я веду наркома к баракам. Они здесь двух категорий. Восемнадцать общих и два семейных. Пока я работал в монтажной бригаде, жил в общем. А как только редакция выдвинула меня из рабкоров в спецкорреспонденты, мне выделили комнату в семейном.

Идем. Перескакиваем через кочки и кучки. И каждый скачок народного комиссара — нож острый в сердце начальника строительства. Начальник злится, ругает меня. Зачем не вовремя попался на дороге. Ругает себя. Почему ни разу не удосужился побывать в молодежном городке. Навести здесь порядок.

У семейного барака я говорю:

— Мне только заскочить, оставить книги. Простите.

Бегу по темному коридору. Влетаю к себе. Кидаю книжки на подоконник и скорей назад. А в дверях гости.

— Извините, что без приглашения, — говорит народный комиссар. — Начальник строительства уговорил зайти посмотреть, как живете-можете.

— Входите, — говорю я, хотя моя комната никак не рассчитана на такой торжественный прием. — Садитесь, — говорю я, хотя сесть у меня не на что.

Пока я жил в общем бараке, у меня были две табуретки, тумбочка, железная койка.

— Все по закону, — как любит говорить комендант молодежного городка Школьников.

Холостяков коммунальный отдел Магнитостроя обеспечивал мебелью. Когда же холостяки становились женатиками и переезжали в семейный барак, Школьников тут же отбирал у них табуретки, тумбочки, койки. И тоже делал это по закону. Семейных коммунальный отдел не обеспечивал мебелью.

Как правило, женатики не ругались, так как в первые год-два существования Магнитки наши парни женились главным образом на девчатах из близлежащих казачьих станиц, а те привозили в семейный барак свои собственные столы и стулья.

Я получил отдельную комнату не как женатик, а в порядке исключения, как корреспондент. Обеспечить меня необходимой мебелью из Москвы редакция не могла, купить стулья на месте было негде. Местный орс не открыл пока в Магнитке не только ни одного книжного, но и ни одного мебельного магазина. Я попросил коменданта не отбирать у меня хотя бы железную койку.

— Это будет не по закону, — сказал Школьников.

Но тут в разговор вмешалась Лиза с телефонной станции и закричала:

— А спать человеку на полу это по закону?

И, не дожидаясь, что ответит ей на это Школьников, она турнула его из барака.

Так не по закону казенная койка жила в моей комнате больше полугода. И когда я сказал: «Садитесь», товарищ Орджоникидзе законно спросил:

— А на чем сидят у вас гости?

— На койке.

— А на что сядет хозяин?

— На койку.

— А где вы едите?

— На койке.

— А пишете корреспонденции?

— На фанерке.

Я уже давно живу не в Магнитогорске и не в бараке. Сейчас в моей квартире несколько столов: письменный, обеденный, кухонный, а пишу я до сих пор, как и прежде, на фанерке. Домашние привыкли, не удивляются, а чужие люди, когда узнают, говорят: «Не может быть». Вот и товарищ Орджоникидзе тогда, почти сорок лет назад, тоже сказал:

— Не может быть.

Я сел на койку, положил на колени фанерку, на фанерку полулист бумаги и написал на ней:

«Вот так и пишу корреспонденции…»

Орджоникидзе сел на мое место, положил на колени фанерку и написал на обороте полулиста вместо одной фразы две:

«Вам не стыдно? Мне очень!»

И передал полулист начальнику строительства.

В коридоре совсем не вовремя поругались две тетки. Я выскочил цыкнуть на них.

— Чего они не поделили? — спросил товарищ Серго.

— Одна отлила у другой три кружки воды.

— Живете у реки и скандалите из-за воды?