Со спичкой вокруг солнца

И Катинов начинает читать ответы, которые он получил на свои вопросы от командорши:

— «Красите ли вы губы? Нет. Ваш любимый цвет? Голубой! Сорт пудры, которой пудритесь? Рашель! Сорт мыла, которым моетесь? Банное! Любимый фасон блузки? Рукава три четверти! Юбки? Клеш!»

— Это все, что мы можем сообщить о командоре пробега?

— Я имею сведения о ее муже. Блондин. Рост сто восемьдесят сантиметров. Вес семьдесят восемь килограммов. Размер ноги — сорок три.

Я слушаю Катинова, а сам думаю: боже, боже, и зачем ты только наградил моего учителя феноменальной проходимостью? Проберись в баню не он, а, скажем, я! Стоя с гаечным ключом на второй ступеньке в парильне, я бы говорил с командоршей не про «банное мыло» и не про «размер ноги ее мужа». Я бы выбрал тему поинтереснее.

А Рябоконь не ждет. Он стучит в дверь, требует полосу. Полоса у нас, конечно, не получилась. Все, что узнал Катинов про «рукава три четверти» и «пудру рашель», пришлось бросить в корзину. Я взял телеграммы РОСТА с мест стоянок женского пробега, разбавил их географическими сведениями, которые сохранились у меня в голове со школьных времен, и сделал из пятистрочной заметки интервью «нашего специального корреспондента с командором пробега» на две колонки до подвала.

Катинов прочел это интервью, растрогался и произнес по моему адресу самую большую похвалу, на которую только был способен:

— Если бы не советская власть, ты Коляка, свободно мог бы стать вторым Блехманом.

Блехман когда-то считался королем московских репортеров. Блехман мог не только в одно ухо влезть, из другого вылезть. Он мог писать заметки различных размеров: на пять, десять и даже двадцать строк.

Но советская власть была. Ей шел уже восьмой год, и я не стал вторым Блехманом, наш редактор Андрей хотел сделать из меня комсомольского Мих. Кольцова, А комсомольский Мих. Кольцов не получался. К завтрему мне нужно было написать первый свой фельетон, а он не писался. Шесть часов просидел я за столом и не мог выжать из себя даже начала. В полночь я наконец не выдержал, сел в трамвай № 28 и отправился на Красную Пресню. Недалеко от зоопарка я вошел в трехэтажный дом и позвонил у двери квартиры № 20. Сонный голос моего учителя спросил из дальней комнаты:

— Кто там?

— Я.

Жил мой учитель в двухкомнатной квартире. В дальней он спал, в ближней — она называлась рабочим кабинетом — писал поздравительные открытки нужным людям. Катинов пригласил меня в кабинет.

— У тебя срочное дело?

Теперь уже я смотрел на учителя молящими собачьими глазами.

— Мне нужно написать к утру фельетон. Помогите!

Катинов потер переносицу и деловито задал свой коронный вопрос:

— А что я буду иметь с этого?

— Пачку «Пушки».

— Я не главный редактор, Я курю не «Пушку». Я курю «Шедевр».

Катинов язвил не без основания. В те годы недельный заработок репортера был больше месячной зарплаты главного редактора.

— Хорошо, я куплю вам «Шедевр».

— «Шедевр» куплю я сам. А ты поставишь мне бутылку шампанского.

Делать было нечего, и я согласился.

— Чтобы писать хорошие фельетоны, нужно иметь хорошую фамилию. А ты Петров. Фельетонист, который не имеет хорошей фамилии, должен придумать себе псевдоним.

— Какой?

— Дон Аминаго! Гомункулюс! Или на крайний случай — Коля Петер.

— Хорошо, я придумаю. Говорите, что дальше?

— Дальше нужна тема.

Я вытащил из синей папки две бумажки и сказал:

— Тему дал главный. Про комсомольского выдвиженца Петю Величкина.

— Это не тема для фельетона.

— Величкин не просто выдвиженец. Его горком ВЛКСМ послал в счет тридцати заведовать магазином. Все другие выдвиженцы оправдали доверие горкома, боролись с обмером, обвесом, а Величкин не оправдал.

— Это не тема, — снова повторил Катинов.

— Величкин за две недели работы в магазине растратил три тысячи рублей.

— За две недели? Это тема. Куда же твой Величкин дел три тысячи рублей?

— Не знаю.

— Я знаю куда! Величкин оставил их в «Праге».

— Как это — оставил?

— Пропил.

В «Праге» кутили нэпачи, растратчики и воры. Пойти в «Прагу» для нас, комсомольцев, значило изменить делу революции. Величкин мог соблазниться деньгами, пасть, но не до такой же степени, чтобы пойти в «Прагу» и пить заодно с нэпачами.

— Не будь дураком. «Прага» — чудное место. Там шашлыки, цыгане, девочки.

Я сплюнул.

— Ты что, никогда не был в «Праге»?

Я сплюнул вторично. Катинов обозлился и сказал:

— Ханжа и фанатик никогда не станет хорошим фельетонистом. Ты знаешь, где писал фельетоны Аркадий Аверченко? В ресторане! И это не случайно. Пение цыган, звон бокалов, брызги шампанского способствуют творческой фантазии сатирика. Тебе обязательно нужно сходить в «Прагу».

Я метнул недобрый взгляд.

— Пойти не для личного удовольствия, а со служебной целью. Ты должен видеть, знать обстановку, в которой советские люди пропивают казенные…

— Не казенные, а народные.