Собачье сердце

(про дифтерит и скарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странным интересом Фенимора Купера) и оценил вполне и лампу над столом, и седые угольки на подносе самовара, и стынущий чай, и сон после бессонных полутора лет...

Так я был счастлив в 17-м году зимой, получив перевод в уездный город с глухого вьюжного участка.

II

Пролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел, и полетел февраль 18-го. Я привык к своему новому положению и мало-помалу свой дальний участок стал забывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящим керосином, одиночество, сугробы... Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где я один без всякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно герою Фенимора

Купера, выбираясь из самых диковинных положений.

Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, как сейчас я усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании. Зеленый огонек, мигающий фонарь... скрип саней. . короткий стон, потом тьма, глухой вой метели в полях... Потом все это боком кувыркалось и проваливалось. .

«Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.

Кто-нибудь да сидит... Молодой врач вроде меня.. Ну, что же, я свое высидел. Февраль, март, апрель. . ну, и, скажем, май – и конец моему стажу. Значит, в конце мая я расстанусь с моим блистательным городом и вернусь в Москву. И

ежели революция подхватит меня на свое крыло – придется, возможно, еще поездить... но, во всяком случае, своего участка я более никогда в жизни не увижу.. Никогда... Столица. . Клиника. . Асфальт, огни....»

Так думал я.

«...А все-таки хорошо, что я пробыл на участке. . Я стал отважным человеком. . Я не боюсь... Чего я только не лечил?! В самом деле? А?. Психических болезней не лечил..

Ведь... верно, нет, позвольте. . А агроном допился тогда до чертей. . И я его лечил, и довольно неудачно. . Белая горячка..

Чем не психическая болезнь? Почитать надо бы психиатрию... Да ну ее... Как-нибудь впоследствии в Москве..

А сейчас, в первую очередь, детские болезни. . и еще детские болезни. . и в особенности эта каторжная детская рецептура.. Фу, черт... Если ребенку десять лет, то, скажем, сколько пирамидону ему можно дать на прием? 0,1 или

0,15?.. Забыл. А если три года?.. Только детские болезни. .

и ничего больше... довольно умопомрачительных случайностей! Прощай, мой участок!.. И почему мне этот участок так настойчиво сегодня вечером лезет в голову?..

Зеленый огонь... Ведь я покончил с ним расчеты на всю жизнь. . Ну и довольно... Спать...»

– Вот письмо. С оказией привезли..

– Давайте сюда.

Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим воротником было накинуто поверх белого халата с клеймом. На синем дешевом конверте таял снег.

– Вы сегодня дежурите в приемном покое? – спросил я, зевая.

– Я.

– Никого нет?

– Нет, пусто.

– Ешли... (зевота раздирала мне рот, и от этого слова я произносил неряшливо), кого-нибудь привежут. . вы дайте мне знать шюда... Я лягу спать. .

– Хорошо. Можно иттить?

– Да, да. Идите.

Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в спальню, по дороге безобразно и криво раздирая пальцами конверт.

В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим штемпелем моего участка, моей больницы. . Незабываемый бланк...

Я усмехнулся.

«Вот интересно. . весь вечер думал об участке, и вот он явился сам напомнить о себе.. Предчувствие.. »

Под штемпелем химическим карандашом был начертан рецепт. Латинские слова, неразборчивые, перечеркнутые..

– Ничего не понимаю. . Путаный рецепт. . – пробормотал я и уставился на слово «morphini...». Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?. Ах да... Четырехпроцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный раствор морфия?. Зачем?!

Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами, вялым и разгонистым почерком было написано:

«11 февраля 1918 года.

Милый collega!

Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги.

Я очень тяжко и нехорошо заболел. Помочь мне некому, да

я и не хочу искать помощи ни у кого, кроме Вас.

Второй месяц я сижу на бывшем Вашем участке, знаю, что Вы в городе и сравнительно недалеко от меня.

Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу

Вас приехать ко мне поскорее. Хоть на день. Хоть на час.

И если Вы скажете, что я безнадежен, я Вам поверю... А

может быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще

можно спастись?.. Надежда блеснет для меня? Никому, прошу Вас, не сообщайте о содержании этого письма».