Собачьи годы

От своего бука я увидел: спичечка танцует. Уже не упражнения у станка, а беззвучное адажио: торжественно и плавно парят в воздухе руки. Четкие, твердые шажки по нетвердой почве. На одной ножке так, будто вторая и не нужна вовсе. Словно весы – стрелка отклонилась, потом снова замерла, невесомо, легко. Повороты – но не боязливо-быстрые, а с затяжкой, хоть рисуй. Это не опушка вертится – это спичечка исполнила два чистейших пируэта. Нет, не прежние мячиковые подскоки и плюханья – кажется, Гутенберг вот-вот выйдет из-под своего чугунного гриба, чтобы изобразить партнера. Но он, как и я, всего лишь публика, в то время как спичечка легкими прыжками прочерчивает опушку. Онемели вороны. Плачут буки. Па-де-бурре, па-де-бурре. На пуантах, но величественно, как сама Висла. А теперь аллегро, потому что вслед за адажио должно быть аллегро. Быстрый перебор ножками. Эшаппе, эшаппе{239}. И из деми-плие: несколько па-ассамбле подряд. А теперь то, что Йенни никак не давалось: озорные па-де-ша – спичечка им не нарадуется, прыгает снова и снова, взмывает в воздух и там, словно бы зависнув, паря в бестелесности, игриво сводит вместе мысочки согнутых ножек. Не сам ли это Гутенберг решил теперь, после веселого аллегро, для концовки насвистеть ей снова адажио? Ах, какая нежная спичечка! По собственной прихоти она то короче, то длинней. Спичечка-тире, спичечка-прочерк, спичечка-пожар. Спичечка грациозно переламывается в поклоне. Бурные овации – вороны, буки, теплый ветер.

А после последнего занавеса – его дала луна – спичечка мелкими шажками пошла по растанцованной лужайке, явно что-то разыскивая. Но искала она не потерянные зубы, как молодой человек по амзелевскую сторону горы, и не с болью вокруг рта, а скорее с чуть заметной и как бы замерзшей улыбкой на устах, улыбкой, которая не посветлела и не стала теплей даже тогда, когда спичечка нашла, что искала: с новыми Йенниными санками спичечка уже не танцующей, а скорее оробелой походкой пугливого ребенка пересекла лужайку, подобрала сброшенное Йеннино пальтишко, накинула его себе на плечи и, не удерживаемая даже Гутенбергом, скрылась в лесу в направлении Йешкентальского проезда.

И тут же, при виде опустевшей лужайки, прежней чугунной жутью и лесными шумами навалился страх. Я кинулся от этой зловеще пустой лужайки наутек, только стволы мелькали, и, даже когда лес кончился и меня принял под свои фонари Йешкентальский проезд, я все еще бежал без оглядки. Только на главной улице, перед торговым домом Штернфельда, я перевел дух.

На той стороне площади часы над витриной оптика показывали начало девятого. На улице было людно. Любители кино торопились насладиться бегущими картинками. Шел, если не ошибаюсь, фильм с Луисом Тренкером{240}. А потом, когда фильм уже начался, шагом беззаботным и вместе с тем упругим показался молодой человек с чемоданом. Много в такой чемодан не положишь. Да и многое ли могло пригодиться этому стройному молодому человеку из необъятных амзелевских одеяний? Подъехал трамвай из Оливы, торопясь к главному вокзалу. Молодой человек вскочил в задний вагон и остался на площадке. Когда трамвай тронулся, он закурил. Болезненные, провалившиеся губы сжали сигарету. Эдди Амзеля я с сигаретой в жизни не видел.

Только трамвай укатил, тут как тут, аккуратными шажками, появилась та спичечка с Йенниными санками. Я пошел следом за ней по Баумбахской аллее. Получалось, что мне с ней по пути. Когда мы миновали церковь Сердца Христова, я прибавил шагу, покуда не нагнал спичечку, и сказал что-то вроде:

– Привет, Йенни!

Спичечка ничуть не удивилась:

– Добрый вечер, Харри.

Я, чтобы поддержать разговор:

– Кататься ходила?

Спичечка кивнула:

– Если хочешь, можешь повезти мои санки.

– Что-то поздно ты возвращаешься.

– Да, и устала сильно.

– А Туллу видела?

– Тулла и все остальные ушли, когда семи еще не было.

У новой Йенни были точно такие же длинные ресницы, как и у прежней.

– Я тоже до семи ушел. Но тебя там не видел.

Новая Йенни вежливо мне объяснила:

– Это очень даже понятно, ты и не мог меня видеть. Дело в том, что я сидела в снеговике.

Эльзенская улица становилась все короче.

– Ну и как там внутри было?

На мосту над Штрисбахом новая Йенни мне ответила:

– Там внутри было ужасно жарко.

Моя тревога, по-моему, была непритворной:

– Надеюсь, ты там внутри не простыла?

Перед Акционерным домом, где старший преподаватель Брунис жил с прежней Йенни, новая Йенни сказала:

– Я перед сном горячего цитрона{241} выпью, на всякий случай.

У меня еще много вопросов в голове крутилось.

– А как же ты выбралась из снеговика?

У подъезда Йенни со мной попрощалась:

– Так таять начало. Но сейчас я правда устала. Я там потанцевала немножко. И у меня в первый раз два пируэта получились, честное слово. Спокойной ночи, Харри.

Дверь клацнула замком. Очень хотелось есть. Хоть бы на кухне что-нибудь осталось. Кстати, кто-то видел, как молодой человек садился в десятичасовой поезд. И сам он, и чемодан Амзеля испарились без следа. Оба, надо понимать, благополучно миновали обе границы{242}.

Дорогая Тулла!