Собачьи годы

Мы возвращаемся по мягким коврам, мимо фруктов, пасторалей, охотничьих натюрмортов: легавые лижут убитых зайцев и кабанов, овчарок никто не рисует. Отец поглаживает мебель. Снова зал с пишущими машинками и телефонами. В главном вестибюле не протолкнуться. Отец берет меня за руку. По делу ему бы и господина Лееба надо за руку взять – того все время оттирают. Мотоциклисты в серых от пыли шинелях топчутся среди безупречных штабных мундиров. Это вестовые, у них в планшетах победные реляции. Взяли наконец Модлин? Вестовые сдают свои планшеты и падают в широкие кресла. Штабисты дают им прикурить и мило с ними болтают. Наш дылда проталкивает нас к выходу под четырехэтажное полотнище. У меня все еще нет на плече обезьянки, которая смогла бы влезть. Нас проводят через все кордоны, потом отпускают с миром. Население за загородкой хочет знать, видели ли мы Вождя. Отец, столярных дел мастер, трясет головой:

– Нет, братцы, Вождя нет, но мы видели его пса, он черный, скажу я вам, такой же черный, как наш Харрас был.

Дорогая кузина Тулла!

Нас не отвезли обратно в Лангфур в открытом служебном автомобиле. Отец, господин Лееб и я добирались домой пригородным поездом. Мы сошли первыми. Господин Лееб поехал дальше, пообещав при случае нас навестить. Мне казалось страшным позором возвращаться домой по Эльзенской улице на своих двоих. Но все равно это был замечательный день; и сочинение, которое я по настоянию отца на следующий же день после поездки в Сопот должен был написать и показать старшему преподавателю Брунису, я так и озаглавил: «Мой самый замечательный день».

А старший преподаватель Брунис, возвращая мне поправленное сочинение, только и сказал с кафедры:

– Очень живые, а иногда и очень точные наблюдения. В Гранд-отеле действительно есть ряд превосходных натюрмортов с фруктами и охотничьими трофеями, а также терпкие пасторали, по большей части голландских мастеров семнадцатого столетия.

Прочитать сочинение вслух мне не предложили. Старший преподаватель Брунис увлекся охотничьими натюрмортами, пасторалями и с жаром принялся рассуждать о жанровой живописи и о своем любимом художнике Адриане Брауэре{276}. А затем, возвращаясь к Курортному дворцу, Гранд-отелю и казино, вдруг сообщил:

– А особенно красиво и торжественно выглядит Красный зал. И в этом Красном зале вскоре будет танцевать Йенни. – И таинственно, почти шепотом, добавил: – Как только она удалится и сгинет, властвующая ныне воинская каста, как только переберется на другие курорты, прихватив с собой победный гром и бряцание оружием, так сразу же директор дворца вместе с главным режиссером городского театра намерены организовать небольшой, но изысканный вечер балета.

– А нам можно будет сходить и посмотреть? – дружно вскричали все сорок учеников.

– Это будет благотворительное мероприятие. Вся выручка пойдет в пользу «зимней помощи». – Брунис вместе с нами был искренне удручен, что Йенни будет танцевать только перед избранной публикой. – У нее будет два выхода, причем один даже в знаменитом па-де-катре, правда, в облегченном, детском варианте, но все-таки…

Я со своей тетрадкой для сочинений вернулся на место. «Мой самый замечательный день» был далеко позади.

Ни Тулла, ни я

не видели, как танцевала Йенни. Но, наверно, с большим успехом, раз кто-то из Берлина сразу же захотел ее ангажировать. Вечер балета состоялся незадолго до Рождества. Среди зрителей, помимо традиционной партийной элиты, были и ученые, художники, старшие офицеры авиации и флота и даже дипломаты. Брунис рассказывал, что, как только стихли аплодисменты, появился некий элегантный господин, расцеловал Йенни в обе щеки и хотел тотчас же забрать ее с собой. Ему, Брунису, он предъявил свою визитную карточку и представился главным балетмейстером Немецкого балетного театра в Берлине, прежде именовавшегося балетным театром «Сила через радость»{277}, сокращенно «Балетом СЧР».

Но старший преподаватель это предложение отклонил, утешив балетмейстера согласием принять его в будущем: Йенни еще слишком мала, ее характер еще не сформировался. Еще несколько лет ей следует провести в привычном окружении, в родительском доме и своей школе, в добром старом городском театре и у мадам Лары.

И вот как-то раз подхожу я к старшему преподавателю Брунису на школьном дворе. Он, как всегда, сосет свой леденец, перекладывая его то за одну, то за другую щеку. А я его спрашиваю:

– Господин учитель, а как звали того балетмейстера?

– Этого, сын мой, он мне не сказал.

– Но разве вы не говорили, что он показывал вам что-то вроде визитной карточки?

Старший преподаватель Брунис хлопает в ладоши:

– Верно, карточка! Только вот что на ней было написано? Забыл, сын мой, хоть убей, не помню.

Тут я начинаю гадать:

– Может, его фамилия Степун, Степутат или Степановский?

Брунис с удовольствием посасывает свой леденец:

– Ничего похожего, сын мой.

Тогда я захожу с птицы:

– Может, его фамилия Дрофер, Дроферман или Дрофский?

Брунис хихикает:

– Мимо, сын мой, мимо!

Я набираю в грудь побольше воздуха: