Собачьи годы

Позади остаются горы костей и массовые могилы, картотеки и рожки для флагов, партбилеты и любовные письма, собственные квартиры, именные стулья в церкви и не поддающиеся транспортировке пианино.

Остаются неоплаченными налоги и взносы в строительную кассу, долги за жилье, просто долги, счета – и вина.

Все хотят начать новую жизнь – снова экономить и писать любовные письма, сидеть на церковных стульях и за пианино, числиться в картотеках и иметь жилье.

Все хотят поскорее забыть горы костей и массовые могилы, рожки для флагов и партбилеты, долги, счета – и вину.

Был когда-то пес,

он оставил своего хозяина и проделал дальний путь. Это только маловеры-кролики скептически морщат носы; всякий же, кто умеет читать, ни на секунду не усомнится: пес добрался куда следует.

8 мая 1945 года, на рассвете, в четыре сорок пять{334}, он, почти никем не замеченный, переплыл Эльбу выше Магдебурга и на западной стороне реки начал искать себе нового хозяина.

Книга третья Матерниады

Первая матерниада

Пес стоит в центре. Между ним и псом от одного лагерного угла до другого пробегают два ряда колючей проволоки, старой и новой. И покуда пес стоит, Вальтер Матерн выскребает белую жесть из пустой консервной банки. Ложка у него есть, а вот памяти нету. Все хотят помочь ему в его деле – пес, что стоит в центре, наполненная воздухом консервная банка, английский опросный лист, а теперь еще Брауксель шлет авансы и ставит сроки, зависящие от восходов и склонений каких-то там планет, – лишь бы он, Матерн, болтал о тогдашнем.

Начинать – значит выбирать. Двойная колючая проволока между псом и консервной банкой, к примеру, сама напрашивается – как символ лагерного бешенства и лишения свободы. Заряженный графическим смыслом, но уже не электрическим током. Или иначе: держись пса и всегда будешь в центре. Плесни ему супа с лапшичкой имен – вот и выдавишь воздух из консервной банки. Ведь вокруг полно отбросов, самой что ни на есть собачьей жратвы – двадцать девять годков, простых, как картошка, и таких же бестолковых. Каша воспоминаний. Фирменные клецки «А ты помнишь?». Вранье без прикрас. Сцена и жизнь, роли и правда. Все сушеные овощи Матерна. И крупинками вины – соль.

Стряпать – значит выбирать. Какой продукт варится дольше – перловка или колючая проволока? Перловку можно расхлебывать, а вот неразваренная колючая проволока между ним и псом скрежещет на зубах. Матерну никогда не нравилось это сочетание – зубы и проволока. Уже его предок, тот, которого еще Матерной звали, в башенной темнице без окон, куда его заперли, производил богомерзкий скрежет зубовный.

Вспоминать – значит выбирать. Этого ли, того ли пса или любого другого? Всякий пес стоит в центре. И ничем его не прогнать. Стольких камней на свете нет, а мунстерский лагерь – кто по прошлым временам его не помнит? – вообще на песке строился и с тех пор почти не изменился. Деревянные бараки сгорели, вместо них поставили бараки из гофрированного железа. Лагерное кино, кое-где поодиночке сосны, вечная лагерная косторубка, вокруг старая колючая проволока, заботливо подштопанная новой: Матерн, выплюнутый английским лагерем для пленных антифашистов, дохлебывает перловую баланду за проволочным заграждением особого лагеря для освобождающихся.

Дважды в день гремит он ложкой по жестянке, а потом пускается в путь вдоль двойного проволочного забора по собственным следам на песке. Не оборачивайтесь – там Скрыпун за прошлым по пятам. И дважды в день один и тот же проклятущий пес не желает жрать камни:

– Проваливай! Найди себе место! Откуда вышел, туда и убирайся!

Ибо завтра или послезавтра уже будут выправлены все бумаги для кое-кого, кто хотел бы остаться один, без собаки.

– Освобождается для отбытия куда?

– Поглядим, мистер Брукс, может, в Кёльн, может, в Нойс.

– Родился когда, где?

– В апреле семнадцатого. Погодите-ка: точно – девятнадцатого апреля, в Никельсвальде, округ Данцигская Низина.

– Школа и образование?

– Ну, сперва как у всех: начальная школа в деревне, потом гимназия, аттестат зрелости, после в университет собирался, на экономиста, но вместо этого обучался актерскому мастерству у добрейшего старика Густава Норда, непревзойденного исполнителя шекспировских ролей, но и Шоу, «Святая Иоанна»…{335}

– Значит, профессия – актер?

– Так точно, мистер Брукс. Играл все, что подвернется: Карла и Франца Моора, «Мудрость черни! Трусость черни!»{336}. А однажды в нашем храме культуры, в театре, который у нас «кофемолкой» звали, когда еще только учился на актера, даже говорящего оленя сыграл. Да, вот это, скажу я вам, было времечко, мистер…

– В коммунистической партии состояли? С какого по какой?

– Значит, так: на аттестат зрелости я сдавал в тридцать пятом, а еще где-то со второго начального{337}, то бишь лет с пятнадцати, я уже состоял в «Красном соколе», а после этого вскоре и в КП записался, по-настоящему, с билетом, пока ее у нас не запретили. В конце тридцать четвертого. Но и потом нелегально еще участвовал, листовки, расклейка-разброска, только всё без толку.