Собачьи годы

Вот они, крутятся-вертятся, никуда не убежали. Карусель заполнена лишь на треть и вообще постепенно выходит из моды. Но Инга любит все старомодное. Она собирает часы с боем, танцующих медведей, силуэты, китайские тени, жужжащие юлы, переводные картинки и будто рождена для карусели «гигантские шаги». Она и платье, и даже белье специально для этого карусельного тура обновила. Черт с ней, с прической, коленки тоже сжимать не будем – ибо кто так горяч, как Инга Завацкая, и в любую минуту носит при себе маленькую печурку, тот любит и себя, и печурку на ветру подержать. Зато вот он, Матерн, не любит испытывать на себе закон всемирного тяготения. Две с половиной минуты по кругу, даже если ты повернулся в другую сторону, – все равно по кругу и только вперед, пока музыка не кончится. А Инга уже хочет: «Еще! Еще!» – ей опять надо подержать на ветру себя и свою печурку. Ну ладно, нельзя же портить ей удовольствие. Мало какую женщину можно ублажить столь же быстро и столь же недорого. Так что лучше осмотрись-ка вокруг, пока тебя крутит по кругу. Все время одна и та же кривая кособокая башня Святого Ламберта – это Дюссельдорф на том берегу. Все время одни и те же рожи там внизу – с мороженым и без, стоят, тиская в руках все, что купили, выиграли на аттракционах и в тире, и ждут, когда же Матерн остановится и вернется. Человек-масса верит в него, трепещет при одном его появлении. Мудрость черни! Трусость черни! – там, внизу, все на одно сливающееся лицо. Пенсия в сердце, джунгли – но без клыков и когтей, дурман желаний в стерильной упаковке, словом, ни то ни се, но подавайте мне все. И пиво тоже. Что ж, по мне – так и изюм в батон, ради Бога. Бытийнозабытые взыскуют эрзац-трансценденции. Однообразный узор из честных налогоплательщиков, все как на подбор – кроме одного. Да, один выпадает. Один-единственный зацеп в ткани – но выпадает. Круг за кругом – цепляет за мозги. Вроде и шляпа стрелковая как у всех, а все-таки, да вон он, снова пропал, а вот опять, и снова нету – этот вольный стрелок совсем особенный. О эти имена! Да это же, постойте, ну ясное дело, это же, секундочку, вон опять, и пропал! – тебя-то мне и недоставало: ничего, сейчас эта забава кончится, господин майор полиции. Уже, уже, радость тихо замирает, господин майор полиции Остерхюс. Что, на карусельке захотелось прокатиться? Самого себя, как преступника, по кругу погонять – себе же на потеху? Ну, так как, Генрих, садишься или нет?

Несколько вольных стрелков не прочь покататься, но этот, особенный, именно что прочь. То есть совсем недавно он, может, был и не прочь, но теперь, когда кто-то с останавливающейся карусели на ходу спрыгивает и его имя-фамилию на весь свет орет, да еще и звание, хотя срок давности истек, – у нынешнего депутата городского совета охота пропадает вмиг, и он именно что стремится прочь. Не любит он теперь, когда его окликают господином майором полиции. Даже старым друзьям не дозволено. Потому как это было давно и к делу сейчас не относится.

Сколько раз видено, и даже в кино снято: нет ничего легче, чем удирать от погони на стрелковом празднике. Братишки вольные стрелки стоят повсюду, все в одинаковых стрелковых шляпах – наполовину лесническая, наполовину зюйдвестка, – и все в любую минуту готовы прикрыть товарища. Даже немного пробежаться рядом, чтобы отвлечь волка на ложный след. Подурачить волка, разбегаясь в разные стороны, как зайцы, чтобы волку пришлось двоиться, троиться, расчетверяться… Эх, надо было Матерну выходить на охоту на Остерхюса вшестнадцатером. Хватай его! Ату! Держи! Вор у вора! Эх, отчего он не прихватил с собой Плутона, тот бы взял след! Эх, ему бы не Ингино платье, ему бы майора полиции тех давних, ребродробительных лет пометить черешневой косточкой!

– Остерхюс! Остерхюс!

Не оборачивайся – там кулек черешни по пятам!

Лишь после часа поисков и окликов – он чуть ли не полк вольных стрелков перехватал за пуговицы, чтобы потом разочарованно отпустить, – он все-таки выходит на след: смятая и растоптанная фотокарточка валяется в примятой траве. А на ней – не сват и не брат, и не какой-нибудь там захудалый вольный стрелок, – на ней неподсудный за давностью лет майор полиции Остерхюс, который в тридцать девятом лично и собственноручно допрашивал Вальтера Матерна в подвале Полицейского президиума на Кавалерийской улице.

С этой фотографией в руках – очевидно, вольный и беглый стрелок обронил ее из кармана – Матерн обходит пивные палатки. Пусто! А может, он специально ее выбросил – улика все-таки. Теперь, с уликой в руках, Матерн рыскает по балаганам, шурует палкой под фургонами. А над Рейнским лугом уже темнеет, белое Ингино платьишко следует за ним по пятам, почтительно и боязливо, и хочет теперь на американские горки – он же, одержимый Остерхюсом, заходит в последнюю пивную. Но если своды остальных палаточных шатров вздулись от пения и пьяного шума парусами восторга, то под сенью этого необычно тихо.

– Тс-с! – шикает на него прямо с порога распорядитель. – Мы фотографируемся.