Собачьи годы

Так продолжалось до самой осени. Ни разу я не видел, чтобы Тулла несла Йенни школьный ранец, только балетный мешочек. От меня она узнавала, когда у Йенни занятия, когда репетиции. Становилась перед Акционерным домом, разрешения уже не спрашивала, молча протягивала руку, просовывала ее в петлю тесемки, несла мешочек и сохраняла неизменную дистанцию.

У Йенни было много балетных сумок: луково-зеленая, закатно-алая, воздушно-голубая, гвоздично-коричневая и даже горохово-желтая. Она все эти цвета меняла как вздумается. Когда в один из октябрьских дней Йенни вышла из балетной школы, Тулла сказала, уже не глядя мимо Йенни:

— Хочу на туфли посмотреть, правда ли они серебряные.

Фельзнер-Имбс был против, но Йенни кивнула и, мягко взглянув на пианиста, так же мягко отвела его руку. Тулла вытащила из горохово-желтого мешочка балетные туфли, сложенные вместе и аккуратно перевязанные собственными тесемками. Тулла не стала их развязывать, подняла, держа на раскрытых ладонях, на уровень глаз, ощупала их своим раскосым взглядом от задников пятки до жестких мысков, проверила, так сказать, содержимость в туфлях серебра и сочла, хотя туфельки были станцованные и невзрачные, что они серебряные достаточно. Йенни подставила раскрытый мешочек, и Тулла опустила туфельки в его желтое нутро.

За три дня до премьеры, в конце ноября, Йенни впервые заговорила с Туллой. В изящном драповом пальтишке она вышла из служебного подъезда городского театра, и на сей раз Имбс ее не сопровождал. Она подошла к Тулле почти вплотную и, протягивая ей свой луково-зеленый мешочек, сказала, даже не слишком отводя глаза в сторону:

— А я теперь знаю, как зовут того железного человека в Йешкентальском лесу.

— У него в книге и еще кое-что написано, я тебе не все сказала.

Йенни не терпится обнаружить свои познания.

— И зовут его вовсе не Гутенгрех, его имя Иоганн Гутенберг.

— В книге написано, что ты здоровски будешь танцевать и все на тебя смотреть будут.

Йенни кивает.

— Может, так и будет, но вообще-то Иоганн Гутенберг в городе Майнце изобрел книгопечатание.

— Ну вот, я же говорю. Он все знает.

Однако Йенни знает еще больше:

— И уже в тысяча четыреста шестьдесят восьмом году он умер.

Но Туллу уже интересует другое:

— А сколько ты весишь?

Йенни отвечает очень точно:

— Два дня назад я весила шестьдесят семь фунтов двести тридцать граммов. А сколько весишь ты?

Тулла в фунтах разбирается плохо[246], но врет без запинки:

— Шестьдесят шесть фунтов девятьсот девяносто грамм.

Йенни:

— В туфлях?

Тулла:

— В спортивных тапочках.

Йенни:

— А я без туфель, только в трико.

Тулла:

— Значит, мы весим одинаково.

Йенни радуется:

— Да, примерно одинаково. А Гутенберга я уже не боюсь и никогда бояться не буду. Вот два билета на премьеру, для тебя и для Харри, если, конечно, вам захочется.

Тулла берет билеты. Подъезжает трамвай. Теперь и Тулла входит в переднюю дверь. Я-то само собой. На площади Макса Хальбе первой выходит Йенни, за ней Тулла, следом я. По Лабскому проезду обе девочки впервые идут не гуськом, а рядом, и выглядят как подружки. Мне дозволено тащить за ними зеленый балетный мешочек.

Дорогая кузина!

Согласись, для Йенни премьера была просто триумфом. Она чисто исполнила два пируэта и отважилась на па де баск[247], перед которым даже опытные балерины трясутся. Выворотность у нее была замечательная. Она танцевала с такой душой, что казалось, сцена ей мала. А когда прыгала, прыжки были «хоть записывай», то есть «с баллоном». И даже небезупречный подъем почти не бросался в глаза.

Она появилась Снежной королевой, в серебристом трико, ледово-серебристой короне и в прозрачной серебристой мантии, которая символизировала мороз: все, к чему бы Йенни ни прикоснулась, мгновенно обращалось в лед. С ее появлением на сцене воцарялась зима. Каждый ее выход предварялся музыкальным перезвоном сосулек. Кордебалет, состоявший из снежинок и трех потешных снеговиков, беспрекословно подчинялся ее звонко-леденящим приказам.

Сюжет мне запомнился смутно. Но во всех трех действиях появлялся говорящий Благородный Олень. Ему надлежало волочить зеркальный возок, в котором на снежных подушках восседала Снежная королева. Благородный Олень говорил стихами, мог мчаться быстрее ветра и возвещал приближение Снежной королевы звоном своих серебряных бубенчиков из-за кулис.

Благородного Оленя, как явствовало из программки, играл Вальтер Матерн. Это была его первая серьезная роль. Поговаривали, что вскоре после этой премьеры ему был предложен ангажемент в Шверине, в тамошнем городском театре. Благородного Оленя он играл очень неплохо и на следующий день одобрительно упоминался в рецензиях. Но как главную героиню и истинное открытие обе газеты расхваливали Йенни. Один из критиков даже написал, что Снежная королева в исполнении Йенни, будь ее воля, могла бы погрузить в вечную мерзлоту партер, амфитеатр и ложи.