Собачьи годы

Итак, мы вдвоем сидим в темноте и играем в молчанку. Тулла четыре раза выигрывает. Во дворе Август Покрифке спускает Харраса с цепи. Пес долго царапается о стены сарая, тихо скулит и просится к нам, — но мы хотим остаться вдвоем. Тулла зажигает огонь и надевает один из своих стружечных париков. Ее руки вокруг язычка пламени как из пергамента. Она сидит, скрестив ноги, над свечой и все ниже склоняет голову со свисающими стружками-локонами над пламенем. Я уже который раз прошу: «Хватит, Тулла, перестань!», — и от этого зажигательная забава только прибавляет ей удовольствия. Один раз хрустящий локон уже начинает потрескивать, но все обходится: никакого пожара до небес, никаких сенсаций в местной прессе: «Столярная мастерская в Лангфуре сгорела дотла».

Наконец, Тулла двумя руками снимает парик, и мне велено ложиться в кровать из стружек. Она укрывает меня плетеным одеялом — из особо длинных стружек, которые подмастерье Вишневский специально для нее настругивает из длинного бруса. Я теперь пациент и должен заболеть. Вообще-то я уже не маленький, чтобы в такие игры играть. Но Тулла любит быть врачом, да и мне быть больным иногда приятно. Я говорю хриплым голосом:

— Госпожа доктор, я заболел.

— Я так не думаю.

— Нет-нет, доктор, у меня всюду болит.

— Где всюду?

— Всюду, госпожа доктор, просто всюду.

— Может, на сей раз это селезенка?

— Селезенка, сердце и почки.

Тулла, залезая рукой под стружечное одеяло:

— Тогда, значит, у вас сахарная болезнь.

Тут мне полагается сказать:

— И высоченная температура.

А она уже вцепляется мне в самое чувствительное место:

— Вот здесь? Здесь болит?

По условиям игры и потому, что в самом деле больно, я вскрикиваю. Затем мы ту же игру повторяем другим манером. Теперь уже Тулла больна и забирается под одеяло, а мне предстоит мизинцем мерить температуру у нее в дырочке. Но вот и эта игра закончилась. Мы два раза играем в гляделки — смотреть друг на друга и не моргать. Опять Тулла выигрывает. После чего, поскольку других игр в голову не приходит, мы снова играем в молчанку: один раз выигрывает Тулла, а на следующий выигрываю я, потому что в самый разгар молчанки Тулла вдруг будто лопается и, каменея подсвеченным снизу лицом, растопырив все десять прозрачно-розовых пергаментных пальцев, шипит:

— Там кто-то по крыше ползет, слышишь?

И задувает свечу. Я слышу, как похрустывает рубероид на крыше сарая. Прямо у нас над головой кто-то, похоже, в резиновых сапогах, делает шаг, потом другой. Харрас уже рычит. Резиновые подошвы топают по кровле до самого края крыши. Мы, Тулла впереди, ползем в том же направлении по доскам. Он стоит точно над собачьей конурой. А мы, прямо под ним, едва умещаемся между штабелем досок и потолком сарая. Он сидит и болтает ногами, перебросив их через водосточный желоб. Харрас рычит по-прежнему, не громче и не тише. Мы приникли к вентиляционной отдушине между крышей и стеной сарая. Тулла могла бы просунуть в щель свою тонюсенькую ручку-щепку и ущипнуть ночного гостя хоть за правую, хоть за левую ногу. А он уже приговаривает:

— Умница, Харрас, умница.

А мы того, кто приговаривает «умница-Харрас-умница!» и «лежать, Харрас, лежать!», самого не видим, только штаны; но тень, которую он — при половинной-то луне за спиной — отбрасывает во двор, это, на что хошь спорю, тень Вальтера Матерна.

А во двор он бросает не что-нибудь, а кусок мяса. Я дышу Тулле в ухо:

— Точно отравленное!

Но Тулла не шелохнется. А Харрас тем временем уже поддел мясо мордой, и мы слышим, как Матерн с крыши его подбадривает:

— Ну жри же, давай, жри!

Харрас трясет мясной шмат, слегка подбрасывает. Есть он не хочет, хочет играть, а ведь старый уже пес: ему уже тринадцать собачьих годков стукнуло и несколько месяцев.

И тогда Тулла, даже не шепотом, скорее обычным своим голосом, вдруг говорит в щель между крышей и стеной сарая:

— Харрас! Есть, Харрас, есть!

И наш Харрас, сперва чуть склонив голову набок, начинает заглатывать мясо, кусок за куском.

Резиновые подошвы над нами торопливо удаляются в направлении прилегающих дворов. Спорю на что хошь: это он. Сегодня я точно знаю: это он и был.

Дорогая Тулла!

Твоим ключом мы открыли дверь и зашли в дом. Харрас все еще управлялся с мясом и не скакал вокруг нас, как обычно. На лестнице я стряхнул с одежды опилки и стружку и припер тебя к стене:

— Зачем ты велела Харрасу это жрать, зачем?

Ты первой стала подниматься по лестнице:

— Так ведь его бы он небось не послушался?

Я, десятью ступеньками ниже:

— А если там все-таки отрава?

Ты, уже площадкой выше:

— Значит, пусть подыхает.

Я, сквозь частокол перил:

— Но зачем?

— А затем! — хихикнула Тулла через ноздри и была такова.

Дорогая Тулла!

На следующее утро — спал я как убитый, вроде даже без снов — меня разбудил отец. Он плакал, слезами, и сказал мне:

— Нашего доброго Харраса больше нет.

Мне тоже удалось расплакаться и быстро одеться. Пришел ветеринар, выписал свидетельство.

— Года три еще мог бы прожить, это уж точно. Жалко псину.

Моя мать первой об этом заговорила: