Собачьи годы

Похоже, Матерн под землей обживается. Однако штейгер участка Вернике поднимает свою жужжащую карбидную лампу: в ярусе семьсот девяносто он имеет предложить еще только одну, двадцать пятую камеру. Эта скудная событиями одноактная пьеска, что под названием «Своенравные отдельности» значится в репертуаре предприятия с самых первых дней, тотчас же сбивает Матерну все его хорошее настроение, хотя безмолвные ее перипетии и разыгрываются под аккомпанемент классических цитат. То, что там, на поверхности посчитали бы абсурдом, здесь, на глубине, выглядит очень даже реалистично: отдельные члены и конечности живут и действуют совершенно самостоятельно. Головы-попрыгуньи, своенравию которых мешали даже шеи, теперь зато друг с другом не поцапаются. Короче: все, что делает человеческое тело многочленным, живет здесь по отдельности. Рука и нога, кисть и торс позируют под знаменитые реплики, которые обычно даются от рампы, но сейчас звучат из-за кулис: «Боже! Боже! Какое это страшное обручение, но зато вечное!»[470] «Добро пожаловать, достойнейшие друзья мои[471]! Какое чрезвычайное происшествие привело вас ко мне в столь многочисленном составе?» «И не далек тот день, когда я произведу вам жестокий смотр!»

Но, хотя у Шиллера и сказано дальше: «Трепеща, они уходят», — своенравные пугальные фрагменты, эти долгоиграющие мимы, никогда и никуда не уходят. Неисчерпаемый запас цитат позволяет продолжить одиночным коленопреклонением. Солирующие руки говорят сами за себя. Головы, как откатная порода, лежат кучей с одной хронической жалобой в устах: «Нет худшей боли, чем в годину муки счастливые припомнить времена»[472].

Лишь во время непродолжительного канатного спуска — звонарь двойным ударом возвещает прибытие на тот самый глубокий, основной главный ярус, где находятся рудничный двор, а значит, и надежда, что этот ад кончился и можно наконец подниматься, — лишь теперь, зажатый в тесной бадье между директором, штейгером и псом, Матерн узнает: увиденные им в двадцать пятой камере мобильные пугальные фрагменты пользуются в последнее время огромным спросом, особенно в Аргентине и Канаде, где бескрайние просторы полей требуют эшелонированного запугаливания.

Но вот, когда они все трое, а рядом с ними и пес, уже стоят на твердой почве яруса восемьсот пятьдесят, штейгер участка по сигналу директора произносит тот текст, которым, очевидно, должна предваряться заключительная стадия осмотра:

— Итак, после того, как мы на трех расположенных над нами горизонтах проследили весь, так сказать, производственный цикл, — то есть ознакомились с различными видами испоганивания, затем монтажа, попытались уяснить себе, как на основе трех первичных эмоций базируются все проходимые дисциплины, от спортивной до своенравно фрагментарной, — нам остается теперь только показать, как все пугала осваивают тот круг задач, с которыми им придется справляться на земной поверхности. В двадцать шестой, двадцать седьмой и двадцать восьмой камерах мы увидим упражнения на объектах, то есть производственные испытания, от которых ни одно из пугал, выпущенных фирмой «Брауксель и К°», пока что не сумело уклониться.

— Это живодерство! — тихо говорит Матерн еще до того, как им откроется двадцать шестая камера. — Немедленно прекратите это живодерство! — вопит он, когда слышит, что воробьи, эти, по замечанию Браукселя, «наши милые, неприметные граждане мира», и здесь, под землей, не могут оставить свои озорные привычки.

А еще директор говорит: