Собачий бог

— С фантомами мы не работаем, — отрезал Густых. — Все патрули, военные, милиция, даже ветеринары оповещены.

— А есть ли предположение, где она, так сказать, дислоцируется? Надо же ей где-то скрываться, отлёживаться днём… — не отступал Коростылев.

— Предположение есть. Но пугать я вас не хочу, — загадочно отрезал Густых.

Коростылев встал, поклонился и сказал:

— А меня, Владимир Александрович, запугать не так-то и просто.

Густых снова поднял брови, а Кавычко наклонился к нему и стал что-то быстро шептать, поглядывая на Коростылева. Под конец он покрутил пальцем у виска.

И взглянул на Коростылева. А взглянув, вздрогнул: глаза этнографа за разбитыми стеклами очков внезапно вспыхнули пронзительным янтарным светом.

Когда все вышли, Густых сказал Кавычко:

— Не нравится мне этот Коростылев. Говоришь, пустая комната?

— Ну да. Холодина, иней на стенах прямо лохмотьями. А сам — в костюме и босиком на какой-то шкуре лежит.

— На какой?

— На белой.

Оба заметно вздрогнули и взглянули друг на друга.

После довольно долгой паузы Густых сказал:

— Ну, вот что. Надо поинтересоваться, кто это такой — Коростылев.

Кавычко просиял.

— Владимир Александрович, досье на Коростылева я начал готовить еще по указанию Максима Феофилактовича.

— И где оно?

Кавычко пожал плечами.

— Может быть, в его сейфе, или здесь, в бумагах.

— «В бумагах», — передразнил Густых. — Что, прикажешь выемку производить?

Кавычко кашлянул. Придвинулся к Густых и сказал:

— Я сам занимался некоторыми вопросами. Например, связался с жилконторой лесопромышленного комбината, на балансе которого был этот дом. Так вот, в 1981 году в этом доме проживала семья из трех человек — молодые родители и сын. Дом они получили от тестя, ветерана войны, который получил от горисполкома трехкомнатную квартиру. Так вот. В один день вся семья заболела и оказалась в реанимации.

— Чем заболела?

— В официальной справке, которую мне выдали по приказу Ковригина в Третьей горбольнице — осложненный дифтерит. Сначала умерла девочка, а потом и родители. Дом был продан некоему Свиридову, работавшему на хладокомбинате. В 1990-м году Свиридов внезапно скончался от острой сердечной недостаточности. Ему сорока лет еще не было. Проживал один, хотя к нему приходила женщина.

— Что за женщина?

— Наверное, знакомая. Сожительница. Проводила с ним несколько суток и уходила, — это по свидетельству Анны Семеновны Лаптевой, соседки. Её опрашивал сам Чурилов.

— И где эта женщина? — не без труда соображая, спросил Густых.

— Лаптева? Ей уже за восемьдесят было, скончалась несколько дней назад.

— Да причем здесь Лаптева! Эта приходящая сожительница!..

Кавычко развел руками.

Густых смотрел на Кавычко расширившимися глазами.

— И ты все эти дни молчал? — сурово спросил он.

Кавычко пожал плечами.

— Максим Феофилактыч сказал, что все это относится к высшему разряду секретности. Он даже фээсбэшников не подключал, велел мне самому. Только Чурилов знал — он в милицейских картотеках справки наводил, и отчасти Ковригин. Он же приказал выдать мне справку и о третьей семье.

Густых откинулся на спинку кресла.

— Была и третья?

— Была.

— И тоже вымерла от холеры?

— Нет. От пищевого отравления.

Густых обвел глазами стол, приставные тумбы с телефонами, кипами бумаг, канцелярскими мелочами.

Наконец сказал:

— Где досье?

Кавычко молчал.

— Откуда взялся этот Коростылев?

— Неизвестно, — сказал Кавычко. — Этим занимался Владимиров, — ФСБ подключили в последний момент, когда стало ясно, что Коростылев нигде не фигурирует, — только записан в домовой книге. Бывший хозяин прописал его как своего дальнего родственника.

— Тот, который от отравления умер?

— Ну да… Извините, Владимир Александрович, но я ведь всего досье не читал… А в жилконторе бардак страшный. Лесопромышленный комбинат стоит, всю социалку сбрасывает. В том числе и эти дома. Домовые книги раздали владельцам домов. Так что я и книги не видел — только запись в карточке.

Густых подумал.

— Хорошо. Иди.

Кавычко поднялся. Как-то неуверенно пошел к дверям. Оглянулся:

— Все нормально, Владимир Александрович?

— Все просто прекрасно! — язвительно ответил Густых и махнул рукой.

Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.

— Владимиров, — раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.

— Густых, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?

Владимиров на секунду замялся.

— У меня были инструкции, — наконец сказал он.

Густых хотел было спросить — чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.

— Вот какая просьба к тебе, — сказал, наконец, Густых. — Надо установить за домом Коростылева наблюдение.

Владимиров помолчал.

— Согласен, — сказал наконец.

— Негласное, конечно. Чтоб не дай Бог сам Коростылев хоть что-то учуял. А нюх у него, по-моему — будь здоров.

Владимиров кашлянул.

— Наблюдение уже ведется.

Густых покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.