Собачий переулок

— Ерунда, они двадцать раз наступали и не взяли, и теперь тоже не возьмут.

Вечером спросила папу:

— Правда, что белые наступают на Петроград?

Мама подняла на меня испуганные глаза, а потом перевела на папу. Папа помолчал и неохотно сказал:

— Юденич это. Он и раньше наступал, да опять отступал.

2 октября

Сегодня немного опоздала. Пришла в канцелярию, а у нас уже все собрались, но никто не работает. Стоят общей кучей и уже не шушукаются, а говорят открыто. И у всех блестящие глаза и радостные лица. И такое зло взяло на эти лица и глаза. Работаю только одна в канцелярии, а сама прислушиваюсь одним ухом, что они говорят.

А в кучке говорят, что скоро совсем хлеба не будет — все пойдет на фронт, что в Красной Армии — все голодные и молодые очень, и поэтому Петроград возьмут. А когда придут белые, хлеб опять будет по три копейки. Будет всего довольно, и коммунистам будет крышка.

Прислушиваюсь, и вдруг в душе заползал страх. Господи, ведь Сережа и Ваня коммунисты! Как же, как же? И хлеба не будет. Все умрем с голоду. Нет, нет, не возьмут!

Неожиданно сорвалась с места и бегу к этой кучке:

— Чего вы радуетесь? Все равно не взять, не взять!..

Все замолкли, потом переглянулись и сразу засмеялись.

— Ха-ха-ха! Фея-то Александровна большевичка у нас… Нет уж, Фея Александровна, теперь-то будет крышка.

— Ничего подобного, никогда не возьмут!

Отбежала и опять уселась за работу.

А перо так и прыгает в руках.

Вечером, против обыкновения, папа принес газету и читал вслух. Слушали с напряженным, жутким интересом. Особенно мама. И хотя она ничего не понимает в телеграммах с фронта, зато она думает о Сереже и Ване. И Шуре.

7 октября

В почтамт газеты приносят к двенадцати часам дня. Из всех углов комнаты бросаемся к рассыльному мальчику, чтобы захватить их. Но чаще всех захватываю я, потому что сижу ближе остальных к дверям. Лихорадочно читаю сначала про себя, а потом вслух. Господи, белые все наступают и наступают. Говорят, совсем уж близко.

И все меня называют большевичкой. Никто не знает, что делается у меня в душе. Сама не пойму: хочется или не хочется, чтобы пришли белые. Говорят, хлеба будет много. Сыты все будем. Но Сережа, Ваня!.. Они же коммунисты. Господи, как же это? Неужели придут?..

И у мамы в душе происходит, кажется, то же самое. Сегодня папа читал газету, а она вдруг страшно закричала:

— А черт с ними, пусть приходят! Все равно уж теперь. Уж какой-никакой бы да конец только!..

Какой ужасный крик! Идет из самого сердца. Хотела взглянуть на мамино лицо и не могла. Знаю, знаю… Она долго думала и о Сереже, и о Ване, и о том, что все продано, и что впереди — голод. Все, все это звучало в ее крике. Прозвучало и замолкло. Ей теперь все равно.

А мне еще не все равно. Чувствую это, но не знаю, на что решиться.

10 октября

Неужели возьмут? Все ближе они наступают и ближе.

Папа пришел сегодня особенно расстроенный. Не раздеваясь еще, говорит:

— Близко они. Пожалуй, дело будет.

Подумал еще с полминуты и опять говорит:

— Вот что, мать. Говорят, расстреливают целые семьи красноармейцев за то, что сыновья на фронте. Ты собери-ка все письма от Сережи, Вани и Шуры и сожги.

Я прерываю его в середине фразы и кричу, возмущенная страшно:

— Вот и глупо будет, вот и глупо будет! Захотят узнать, и так узнают.

Мне хочется кричать ему, что он — трус, трус, трус. Боится писем от родных сыновей. До чего он дошел! И теперь-то, когда уж жить-то не для чего даже и мне, он трясется за свою жизнь. Трус, трус! А он отвечает мне встревоженно:

— Чего ты мелешь-то? Как узнают-то?

— Да очень просто. Так вот и узнают. Да, да, да, узнают! Сама скажу им, что я сестра братьев-коммунистов. Наплевать мне на белых! Пусть меня расстреливают!

И вдруг папа страшно закричал:

— Да не трепи ты языком, пустомеля этакая! Раз говорю, что сжечь надо, — значит, надо!

Но писем все же не сожгли. Решили ожидать последнего момента.

11 октября

На улицах расклеены телеграммы: «Волосово противником взято». А в почтамте на каждом лице — светлый праздник.

Наша канцелярия превратилась в клуб для всей экспедиции. Собираются с утра и радостно обсуждают новости с фронта. Спрашивают меня:

— Ну, что, Фея Александровна, Волосово-то взято? Будете еще спорить?

Это спрашивает Тюрин. Расставил широко ноги, уперся руками в бока и ждет ответа.

Взглянула в его смеющиеся глаза, и клубком подкатило к горлу судорожное, злое напряжение. Вскочила из-за стола и хотела крикнуть на всю канцелярию, и вдруг крик точно сорвался и упал. Опять опустилась на стул и говорю тихо:

— Мне теперь все равно.

Тюрин насмешливо развел руками.

— Вот тебе и на! Все равно! А кто еще недавно говорил и топал ножкой: «Не придут, не придут, не придут»?.. Однако, Фея Александровна, нечего сказать, — тверды вы в своих убеждениях!

Но я опять только повторила:

— Мне все равно.

Он засмеялся и пошел к галдящей кучке.

12 октября

Слышно уже, как стреляют. Близко-близко.

13 октября

Стрельба как будто ближе. Не дают давно хлеба. Господи, а Сережа? А Ваня?

Всю ночь не могла сомкнуть глаз.