Собачий царь

Вот читает по листку Лукерьин сын, диктор о двух головах в смысле избытка ума-разума. Где небыль в его словах, где быль – пойди отличи. А прислушаешься левым ухом, выходит, повсюду от переулков московских до провинций заморских орудует Недайбог, подстерегает людей, шлёт им дули в конвертах, прямо с неба неприятности на головы сыплет. Обвалилась лестница в Кривоколенном переулке, придавила старуху-бухгалтершу.

Влезает в экран Сам-Первый, тихонько в микрофон плюёт, быль-то он причёсывает, приглаживает, а сказочку тоненькой ниткой подшивает, чтобы покрасивше казалась. От его слов нежданно-негаданно разворачивается на душе равнина, нет ей ни конца ни края во все стороны. Взялась-то она известно откуда: у каждого – со своей стороны. Гуляет по той равнине переменчивый осенний ветер. Нехватка холмов и укрытий повсюду намечается: ни деревца, чтобы ухватиться, ни лавочки, ни пенька, чтобы посидеть, ни табуретки бесхозной, чтобы маленечко успокоиться и как следует всё обдумать. Только рвётся во все стороны гулящий Ветер Перемен и повсюду мерещится Недайбог. Засевает телевизор душу такой тоской, что ради спасения жизни страшно хочется утешиться, забыться или наперекор всему повеселеть.

Это хорошо, если мысли крепкие в рассудке не перевелись. А то, иной раз растерявшись, позабудешь окошко зашторить. И накатит оттуда с тёмной улицы, из схороненного во мраке двора другая тоска – зашатаешься, не устоишь, почудится зов куда-то бежать. Посмотришь на себя свысока и опечалишься. Как током прошибёт, что не туда преуспел и не за той приударил. В этот самый момент, назло всему, хочется лицом похорошеть, два вершка к росту приобрести, плечами повзрослеть, одеться в белый костюм, умыться мылом сиреневым, и подмышки чтобы пахли земляникой. А не приобретается двух вершков, костюма белого нет, мыло всё перевелось. Ну, первым делом бежишь до ближайшего ларька, лишь бы дыру эту тёмную в груди, равнину бескрайнюю, окно косящее, телевизор назойливый забить, заткнуть, наесться и заснуть. И ничего не поделаешь, ведь еда – великое утешение в горе и в недоле, лекарство от скуки и подспорье от немой, беспричинной тоски, что набрасывается из тёмного окна по вечерам, особенно зимой, в феврале.