Собачий царь

Невзрачная и безлюдная улочка не видывала стольких прохожих, как в те апрельские дни, когда отревелась капель и всё чаще стало выкатываться на небо смешливое вихрастое солнышко. Напуская на себя равнодушный и строгий вид, спешили прохожие мимо бывшего общежития ткацкой фабрики и с поддельным безразличием заглядывали в низкое окошко второго этажа. Там, меж тюлевых занавесок, замечали склонённую головку, старались уловить, что слышно. Целый день потом удивлялись, спорили и гадали. Что это она всё сидит одна? Да неужто до сих пор грустит о Башляе своем? Чего она делает целый день: штопает, читает газету или пишет письмо. Как же это она обходится без денег-то и без еды?

Сповелось-споделось, ранним утречком часто видели Зину на валунах прибрежных. В той же юбке льняной, в шубейке линялой. Обнимала она руками колени острые. Не разглядеть издали, может быть, плакала. И светлые волосы её трепал настырный задорный Ветер Озёрный. До полуночи иной раз бродила по берегу. До рассвета стояла у самой кромки озера. Но в воду ледяную, суровую даже мыс окунуть не решилась. Не хотелось ей в свой омут возвращаться. Холодно и тоскливо там. Но и в городке родном, трёхэтажном, было теперь тесно и тяжело, как на чужбине.

Много думала она в те дни о Собачьем царе. Так и эдак встречу заветную, что случилась возле разбитной Никольской улицы между ним и Башляем, мозговала. Погрустив, повздыхав недельки две, углядела Зина оборотную сторону, ухватила той встречи потаённый смысл. Догадалась, что Собачий царь подноготную червоточинку без особого труда прояснить помог. Испытал Башляя перемётного, неразменным рублём сердце выкупил. Что за человечишка – выведал. По тропинке собачьей угнал. Поняла тогда и простила Зина Брехуна-царя окончательно. Отпустила его на все двенадцать сторон. Пусть живёт себе в Москве, развлекается, умыкает в пёсье царство ненадёжный люд. И как пёрышко синичье, с той поры полегчала душа её.

Раз, вернувшись после прогулки у озера, обнаружила она у двери свёрток, а в нём – скромные дары: два яблока, сыр, пряники и банку варенья крыжовенного. К концу лета выходила она на берег всё реже, с лица была бледной, губы поджимала и казалась почти прозрачной. Осенью приходила к озеру всего пару раз, жадно вдыхала воздух сырой и стылый и тут же уносилась прочь, прыгая по валунам. Как-то, убегая к дому, поскользнулась Зина, упала на мокрых камнях. Хромой рыбак Афанасий провожал её под руку до подъезда. Ничего не выспрашивал, ни во что не вникал, только пыхтел папироской и раскатисто кашлял на ветру.

Когда она смотрела на небо, забывшая все обиды, растерявшая все метели, глаза её становились голубыми и прозрачными, с тюлевой поволокой закатного облака. Когда она задумчиво скользила взглядом с одного бакена на другой, захлёбываясь ветром вечерним, взгляд её делался глубоким, мерцающим, словно глубина озёрная. Когда она кормила чаек, птицы вились вокруг и ненасытно кричали. И взор её в эти минуты становился дымно-серым и тревожным, как их крылья. А сердце её стало теперь, как никогда раньше, живое, гладкое и прохладное, будто камешек, отполированный волнами, поблёскивало на мелководье, светилось выплаканными слезами, всё знало, ни о чём не жалело, чего-то смутно ждало, но пока молчало.

Проснулся Лохматый в потёмках, неохотно к рассвету сдающих. Из одури великой вырвался. Из морока мутного выбился. Из гула городского, дребезжащего в кромешную тишь угодил. Постонал-повздыхал в полный голос. Вроде бы чуток отпустило. Головой потряс что есть силы. Ощутил поблизости Недайбога. Забоялся всего, аж зажмурился. От ветра талого сжавшись, час, другой сидел без движений, к звукам окрестным тревожно прислушиваясь, от любого скрипа всем телом вздрагивая. И сердито, пристыженно мёрз.

Потом попривык к обстоятельствам, кое-как через силу с дрожью справился. Лицо оледенелое, шершавое от инея и сора обтёр. Удивлённо ощупал нос со ссадиной. Пятерню неродную, одичалую запустил в перепутанные патлы. Осторожно себя за уши потрогал. Руки-ноги недоверчиво обшарил. Возвращение в человечий облик, затаив дыхание, признал. Заскулил сначала по-щенячьи. А потом уж и по-человечьи, беззвучно и сдавленно, упустил по щекам слезинки, одну за другой, безбрежным ручьём.

Встрепенулась ночь испуганной птицей, заволновалась в светлеющем небе. Металась туда-сюда, теряла чёрные перья. Где упадёт перо на дерево, там кора чернеет, где упадёт перо на крышу, там горелый дождь целый день каплет с потолка. Где обронит ночь пух в зоркие широкие лужи, там вода темнеет и асфальт крошится. Если пёрышко ночи на пса опустится, станет в Москве на одну чёрную дворнягу больше. А упадет чёрный пух какому-нибудь прохожему на одёжу, так настроение у того человека испортится до безобразия, до самого вечера, а потому что не надо гулять, когда ночь расстроена.