Собака мордой вниз

В жизни вообще мало радости. А может, это лишь видимость, поскольку нас все время манят иные вершины, которые и представляются счастьем.

Соне казалось, будто она бежит и бежит по кругу, где всего две остановки – салон мобильной связи и каморка в коммунальной квартире. А единственная собеседница – Нинка Капустина, та самая, из Одинцова.

Впрочем, собеседницей Нинку можно было назвать с большой натяжкой. Скорее рассказчицей. Ибо чужое мнение ее абсолютно не интересовало, и в тех редчайших случаях, когда, потеряв бдительность, она позволяла слушателю завладеть инициативой в разговоре, глаза ее тускнели и выключались – она ждала паузы, чтобы немедленно вклиниться и продолжить собственное повествование.

Любая фраза, чудом досказанный эпизод чужой жизни или опрометчиво заданный вопрос рождали глубинный поток сознания, где реальные события минувшего дня и ночи обрастали воспоминаниями, ассоциативными вторжениями в иные темы, зарисовками из жизни никому не ведомых или всем хорошо известных реальных и литературных персонажей, а также, понятное дело, обзором телепередач и печати – Нинка много читала в электричке.

В такие моменты, к счастью, не слишком частые, Соня, стиснув зубы, молила: «Господи! Пожалуйста! Пусть она заткнет свой фонтан и отвалит!», с ненавистью глядя на неутомимую щебетунью. Но вскоре научилась мысленно отключаться, думая о своем, девичьем, и вздрагивая, когда Нинка в кульминационных местах тыркала ее в бок:

– …Представляешь? На двадцать миллионов!

– Чего? – очнулась Соня, возвращенная в реальность увесистым тычком. – Долларов?

– Каких долларов? – грозно нахмурилась Нинка. – Или ты меня не слушаешь?

– Я слушаю, – торопливо заверила Соня. – Просто не поняла, в какой валюте.

– У тебя что, программа зависла? Я говорю, прочитала в газете, мужиков у нас в стране на двадцать миллионов меньше, чем женщин. Ты хоть понимаешь, что это значит? А я-то недоумеваю, кто вокруг меня вьется – козел на козле сидит и козлом погоняет. Двадцать миллионов! Страшная цифра! Теперь давай считать дальше. Ты меня слушаешь?

– Да, – честно ответила заинтригованная Соня.

– Из оставшегося ничтожного количества вычеркнем наркоманов, алкоголиков и бытовых пьяниц – раз, гомиков и импотентов – два, дебилов и уродов – три, братков, бомжей и уголовников – четыре, стариков и юнцов – пять! – Нинка торжествующе показала крепко сжатый кулак.

– Женатых – шесть, – подсказала высоконравственная Соня.

– Да ты что? – покрутила пальцем у виска Нинка. – Кто же тогда остается?

– Ну, я не знаю. Разведенные…

– Ты вообще представляешь масштабы трагедии? Где-то тусуется последняя жалкая кучка нормальных мужиков, вымирающих, как уссурийские тигры, а мы даже не знаем где, чтобы начать охоту!

– А я не собираюсь охотиться.

– О, я совсем забыла! Ты же у нас девушка романтическая! Вот так и будешь ждать, когда «счастье вдруг в тишине постучится в двери»?

– Вот так и буду.

– Хрен дождешься.

– Дождусь, – сказала Соня и как в воду смотрела.

…Однажды в сумерках долгого летнего вечера, взгромоздив стремянку на журнальный столик, она крепила оконную занавеску, выстиранную и выглаженную матерью, когда в дверь постучали.

– Войдите! – не оборачиваясь, крикнула Соня в полной уверенности, что пришел сосед, владелец стремянки Костя Стариков, грозившийся помочь.

– Привет, старушка, – послышался знакомый голос.

То есть даже не послышался, а грянул как гром небесный, и ошеломленная Соня обернулась с вознесенной рукой и открытым ртом, словно Родина-мать на Мамаевом кургане.

(Последнее досадное обстоятельство долго ее потом мучило. Она даже в зеркале пыталась восстановить дикую маску своего лица в тот судьбоносный момент и огорчалась почти до слез. Вот ведь нелепость какая: воображение рисует достойные сцены в различных жизненных обстоятельствах, а действительность захватывает тебя врасплох с какой-то обезьяньей гримасой. Ну что могло быть хуже? Наверное, только пукнуть или описаться от избытка чувств…)

– Ты что, повеситься собралась? – непринужденно осведомился Даник.

– Да, – только и могла вымолвить Соня, каменея на своей стремянке.

– С чего бы это?

– Сама не знаю. Дай, думаю, повешусь. Для разнообразия…

Она спустилась со стремянки, в шортах и короткой маечке на голое тело. Он протянул ей руку, помогая сойти с журнального столика, и Соня машинально на нее оперлась, мучительно соображая, как повернуть ситуацию в свою пользу и снова оказаться на высоте. В смысле не на стремянке, а…

Но додумать до конца не успела. Потому что он уже рванул ее к себе, сжимая спину горячей сухой ладонью. И Соня, объятая мгновенным пламенем, сгорела в нем со всеми своими принципами, обидами и благими намерениями.

Потом они лежали на разложенном диване, и занавеска, так до конца и не повешенная, свисала над ними приспущенным траурным флагом.

Конечно, можно было бы еще и сейчас встать в позу и гордо указать на дверь. Но не смешно ли, право слово, вставать в позу после всего, что только произошло?

– Слушай, старушка, – прервал Даник ее нравственные страдания. – Все хотел у тебя спросить: Егорыч еще функционирует?