Собаке — собачья смерть

— Вот и славно. Ты много еще… поработаешь. А я увижу других… друзей.

Что тут сказать? Не уходи еще, останься? Мне так будет не хватать тебя? У кого хватило бы совести еще не пускать его отдохнуть.

— Отец Гальярд…

— Наклонись. Ниже… вот так. Слушай важное. Это для тебя… дар. Я… ждал сказать. Мне сказал блаженный… Гильем-Арнаут.

И, подавшись чуть вперед, в самое ухо своего любимого сына проговорил Гальярд порученную ему тайну, которая одна две недели держала его над водой, не давая наконец оттолкнуться от берега.

Вымолвив тайну, Гальярд с великим облегчением выдохнул, вытягиваясь непослушным телом, как человек, который может наконец позволить себе уснуть.

— Я… счастливый. У меня такие сыновья… такие… друзья. Я так… доволен.

— Отец Гальярд… Я вам — я вас…

— Тшшш. Все… хорошо. А теперь позови братию, на отход души читать надо.

Это и были последние слова приора — во время собрания братьев он уже не произнес ни слова, опустив веки и едва заметно дыша во время общинных молитв, провожавших его в долгую дорогу домой. Так что никто не заметил мига, когда он умер — приор отошел незаметно, тихо прикрыв за собой дверь. До самого последнего псалма допели братья, и среди них пел Антуан, с глазами еще широкими после неимоверного секрета — всего четыре слова, а их едва вместила Антуанова душа. Четыре слова, из-за которых теперь он, и не закрывая глаз, видел улыбку — такую редкую, кроткую улыбку на веснушчатом лице, тень светлой прядки из-под голубого платка, зеленоватые глаза. Еще дальше, еще глубже — огромные глаза над его колыбелькой, молочный сумрак — улыбку в ответ на первую улыбку первенца — четыре слова, привет из-за неплотно прикрытой двери. Весь секрет блаженного Гильема-Арнаута: «Твоя мать не погибла».

Вот он идет по сияющей Тулузе, уже почти счастливый человек — идет работник по винограднику, сладкие гроздья зреют под солнцем. Он многого не знает еще — и как примет брат приор мальчика Раймона, о котором почему-то он теперь радеет, как о подопечном; не знает, что ответит Ошский епископ на прошение о новом кюре для Мон-Марселя и на заявление о новом тамошнем мученике. Не знает и того, что через много лет, уже известным проповедником, будет хоронить еще одного ближайшего друга — пруйльскую монахиню-сотрудницу, сгоревшую в быстрой болезни и улыбавшуюся после последней исповеди улыбкой любящей и любимой девушки: «Как я рада, брат Антуан… Как я рада вас теперь видеть. Хорошо все у нас получилось, верно? Помните — Gardo ta famillo…»

Он так еще не готов хоронить Грасиду, так не готов терять плоды многолетних трудов, так не готов сорокалетним священником служить на похоронах своего двадцатидвухлетнего новиция, прекрасного юноши, которого весь Жакобен уже тихонько называл «вторым Фомой Аквинатом» и который успел только написать втайне ото всех половинку трактата под названием «О молитве общинной жизни: от Правил восточных отцов — к Ордену Святой Проповеди». Он не готов быть избранным синдиком и без конца изыскивать деньги на затыкание бесчисленных дыр в монастырском бюджете, ссориться с муниципалитетом за расширение кладбища и проиграть в этом споре. Не готов узнавать о смерти старых друзей. Не готов исполнять назначение инквизитора — о, как он к этому не готов… В конце концов, не готов к собственной непростой и довольно-таки неожиданной смерти.

Но с Божьей помощью он надеется суметь, когда будет надобно. В конце концов, голосом брата Гальярда (с того самого дня и навсегда только этим голосом) внятно говорит его совесть, там столько друзей, вот скажем, Аймер, Аймер.

2010-09-21

Праздник св. Матфея Евангелиста

Пруйль-Москва

© Copyright Дубинин Антон О.П.С (chretien@mail.ru)