Собаки Европы

И снова в свои дела погрузился. Зачем ей те силы? Разве чтобы умереть сила была нужна, а теперь на что? И что он там ещё придумал, сумасшедший этот? Одно слово — Кривичанин. Всё у него криво да всё людям во вред… Мало человеку лишнего, так он ещё хочет, килограммами в себя забрасывает и всё равно никак не насытится.

Вечером выкатили бабку на улицу и двинулись все трое по тротуару в самую человеческую гущу. Люди расступаются да все гергечут, а людей в городе как грибов в лесу, да все разные: есть белые и бородатые, но и чёрных, как черти, хватает, и черти эти чернее бабки, ой чернее… А с ними девки-лахудры, парни с петушками на головах, мужики в платьях, с носами проколотыми… Чего тут только нет… И басурманы повсюду ходят — смуглые и наглые, и жёнки их в платках, такие уж скромницы, а глянешь какой в глаза: ну будто всё понимают, что бабка думает. Жалеют они бабку, проход ей дают, улыбаются, будто она с ними целый век знакома.

Прикатили к какому-то дому, поднялись на лифте куда-то высоко, Максим Кривичанин уверенно рванулся к стеклянным дверям — и вот они уже в зале, большом, прибранном, стулья рядами стоят, люди сидят, по-иностранному шпрехают. Посмотрели раз на бабку и забыли. Занятые все, чистые, лбы широкие, с шишками — такие уж умные все и интеллигентные. Культурный народ собрался — и бабка вместе с ними чего-то ждёт, да не одна, а с женихом своим да приятелем жениха. Не бабка, а мадам. У стены стол и за ним три кресла, а на столе вода стоит в бутылке. Захотела бабка попить, но как ты у иностранцев этих спросишь, можно ли. Пришлось терпеть. А тут уже все по местам расселись — ну и бабка со своими с краю тоже сидит, наблюдает, что вокруг делается.

А делалось вот что. Зашла в зал женщина, не девушка уже, но и не старая, может сорок ей было, а может и меньше. Села за стол, улыбнулась. И такая уж деловая, слов нет: сама в брюках, майка белая из-под пиджака светит, и стрижка короткая, как у пацана-сорванца. Губы накрашенные, на ушах какие-то чёртики золотые висят, а глаза такие уж умные, что прости господи, — и не боится ж эта баба мужиков уму-разуму учить. С боков к ней иностранцы подсели, немцы или кто там ещё, и давай её обхаживать молча, один ей воды наливает, другой что-то на ухо шепчет, она слушает, прижмурившись, в зал смотрит. Микрофон покашлял, все утихли, бабка посмотрела на жениха своего и на толстяка тоже взгляд быстрый кинула. Толстяк всё оглядывался испуганно, а Максим Кривичанин глазами в девку впился — и такая была злоба в его глазах, такая ненависть, что бабка подумала, сейчас женщина за столом заметит, как Максим на неё смотрит, и закричит. Кровью налились красивые глаза Кривичанина, кулаки сжались, а подбородок всё улыбается, хитро, зловеще.

«Meine Damen und Herren…» — неожиданно сказал какой-то немец. Вздрогнула старая Бенигна, но никто на неё внимания не обратил, все к столу повернулись.

А женщина та в пиджаке ногу за ногу закинула, туфельками блеснула, губы облизала. Не боится! Даже на дамэн унд геррэн это гергучее — бровью не повела. Посмотри ты в зал, дура, разве ж не видишь, как Кривичанин на тебя смотрит? Кричи и спасайся, пока немец тот разглагольствует. Но нет, не стала женщина за столом криком кричать, не заметила она ни жениха, ни бабушку, а отпила воды из стакана и голосом своим деловым начала рассказывать. Рассказывает и рассказывает, и всё про Беларусь свою, и так уж убивается, так переживает, а голос приятный, хороший, словно она сказку детям рассказывает. Иностранцы, которые в зале переполненном сидят, её во все уши слушают, а она, лукавая, так на людей смотрит, будто никого из них не видит. Удивилась бабка, как это так научиться можно: чтобы одновременно на всех смотреть и никого не видеть.

Поговорит та деловая пять минут, потом замолкает — а переводчик переводит, да с уважением на деловитую оглядывается: правильно, мол? Молодец я? А она на переводчика ноль внимания. Подождала — и дальше говорит: как по писаному.

Важная, пожалуй, гостья к немцам из Беларуси приехала, если её так все слушают.

Попробовала и бабка прислушаться и понять, о чём речь. Но так уж по-городскому и по-деловому женщина говорила, что не могла старая Бенигна за её слова зацепиться и узнать, почему ей такой почёт: и старые, и молодые в неё глазами впились, и жених её уши наставил, словно перед начальником. Говорит она, говорит — а половина слов как будто нерусские. Долго женщина за столом говорила, а переводчик переводил — так уж, бедный, выкладывался, аж вспотел. Это же надо так научиться, чтобы язык наш понимать! Чего только те немцы не придумают… Нечего делать бедолагам. Где такое ещё в мире услышишь, чтобы иностранцы по-нашему, по-простому могли.