Собаки и другие люди

Нигга умел пускать слюни удивительной длины и липкости. Минутная ласка и лёгкий приступ сентиментальности неизменно пополняли таз возле стиральной машины всей той одеждой, в которой я рискнул его обнять.

Взгляд у него был прямой и внимательный, безо всякого подобострастия.

У него было самое доброе сердце в этом, вокруг нас, чёрном лесу, но мы держали этот секрет при себе.

* * *

Нигга родился зимой, выкатившись чёрной каплей из непроглядного сгустка февральских чернил.

Весной объявился в нашем доме – натуральный негритёнок, с ещё подобранными щеками, забавный и ласковый.

А в мае впервые явил свой характер.

Вчетвером – я, двое бассетов и щенок Нигга – мы вышли в лес, который щенок видел впервые.

Чуть опасливо он держался совсем рядом. Черные смородины его глаз вглядывались в звучащие сонмом запахов заросли – ему ещё предстояло все их разобрать на составляющие, а пока он старательно семенил, посекундно касаясь моей ноги тёплым и мягким своим бочком.

Мы вышли к дальней полянке, где я обычно делал привал, чтобы погреться на солнышке.

Уставшие бассеты улеглись дремать поодаль, а Нигга нашёл место совсем рядом – и всё смотрел, чтоб я не ушёл.

Отдохнув, я предложил собакам пройтись ещё немного – такая весна хорошая, как из песни, – и бассеты согласились.

Мы шли неспешно. Бассеты, заметно отставая, плелись следом, касаясь ушами травки. Нигга, сосредоточенно дыша, всё так же держался рядом.

Остановившись, чтоб дождаться бассетов, я залюбовался на высокую сосну, считая, сколько сучьев у неё до вершины, но всякий раз сбиваясь.

Когда шея уже затекла, я, улыбаясь чему-то, опустил глаза – и увидел вышедшего к нам из леса медвежонка.

Кажется, мы все пятеро заметили друг друга одновременно: подошедшие наконец бассеты, Нигга, я, он.

Я подумал: если сейчас выйдет мать – как быть?

Уже не мыслью, а, скорей, мгновенным уколом пронзённый, я определил, что́ стоит сделать в первую очередь: взять на руки Ниггу.

Но я не успел…

…медвежонок стоял, чуть озадаченный, отчего-то похожий на молодого чёрта, с замечательно круглыми ушами и внимательным носом…

…бассеты вжались в траву и не двигались…

…и только Нигга, взвизгнув, бросился в атаку, – но вскоре, на счастье, запутался в лесной пади и старых ветках, преградивших ему путь…

…я не помнил, как его настиг, и осознал себя лишь в тот миг, когда, обняв его двумя руками, рванулся назад, успев, впрочем, заметить, что медвежонок исчез, словно его и не было…

Отбежав, я остановился, чтоб убедиться: не преследуют ли нас? – оттого что в этом случае мы б далеко не убежали.

Нет, за нами никто не гнался.

Бассеты, осознав опасность, торопливо следовали за мной, и лишь Нигга лез ко мне куда-то на плечо – чтоб ещё раз увидеть.

Детская пасть его пахла травкой. Живот был мягок и беззащитен, как у теплокровного лягушонка.

* * *

К лету он впервые явил свой собачий ум на лесном пляже, куда мы уходили с ним в страстную июльскую жару.

Пляж был песчаный, белый, но поросший мать-и-мачехой, которую я, по детской ещё привычке, рвал – мне хотелось, чтобы пляж был чист и безупречен.

Нигга ходил за мной по пятам, пытаясь обнаружить смысл в этом странном занятии.

Выдранные, с длинными корнями, растения я кидал в реку, и они тихо плыли. Всякий раз, когда, замахиваясь, я совершал бросок, Нигга, задрав голову, бежал к воде – в надежде, что это полетела палка.

В конце концов я находил палку – и бросал. Он готовно рушился в реку. Со всхрапом брал её в зубы и нёс мне, тут же начиная внимательно следить чёрными глазами, когда я брошу её снова.

Ему никогда не надоедало это занятие. Я мог бросить сколько угодно раз – он яростно кидался за ней, и возвращался, сияющий как тюлень, переливаясь мышцами, молодостью, итальянской своей красотой – хотя, признаться, таких итальянцев я не видел никогда: он был Нигга, сын африканского отца и неведомой матери, подарившей ему белую звезду на грудь. Быть может, она была керженской русалкой. Быть может, февральской кометой.

Устав и нахохотавшись, я ложился на песок. Песок был необычайно горяч: в нём не только можно было бы, чуть прикопав, сварить яйцо, но, кажется, при некоторой сноровке, даже и пожарить яичницу.

Прошлый наш пёс и хранитель очага, сенбернар Шмель, в такие же июли, полежав рядом, вскоре уходил на поиски любой тени, и укладывался в ближайших кустах, томясь и вздыхая. Солнце медленно обращало его огромную голову в липкую выпечку.

Он прожил долгую жизнь, был на этом белом пляже сотни раз, и знал все кусты вокруг, которые хоть как-то спасали его.

Нигга оказался иным.

В первый же наш приход на пляж, когда я разобрался с мать-и-мачехой, накупался и затих в горячем песке, уткнувшись в него лицом, Нигга совершил своё личное открытие, которому его никто не учил – если только африканская прапамять вдруг дала о себе знать.

Поняв, что я больше не собираюсь бросать палку, а так и буду бесчувственно лежать, не способный ни к чему, он обошёл пляж по кругу и наискосок, обнюхал берег, вернулся обратно и сел у меня в ногах, раздумывая.

– Иди в кусты, Нигга, – посоветовал я ему. – Там тенёк.

Он даже не повёл глазом.