Собаки и другие люди

Потеряв Кая из виду, я некоторое время звал его. Волновался, потом злился. Он так и не шёл. Раздосадованный, я возвращался без него.

Всякий раз, когда я был уже возле нашего двора, он вдруг появлялся. Вид при этом имея сразу и виноватый, и плутоватый.

Я подзывал его. Медленно подойдя, Кай садился и, пригибая голову, выслушивал нотации о том, почему он дурной и не получит ужина. В следующий раз тебя съедят волки, обещал я ему. Всё это время он внимательно следил карими глазами за тем, чтоб его не ударили.

Хотя его никто и пальцем никогда не тронул, он почему-то боялся побоев, и не стеснялся это выказывать.

Несколько дней, а то и неделю после этих нотаций Кай оставался послушен.

Затем побег – с непременным возвращением возле самого дома – повторялся.

Так я понял: он играет. Сбежав, прячется неподалёку, и всю дорогу ведёт меня, наслаждаясь тем, что я его не вижу.

Вскоре я догадался, как можно предотвратить его побеги.

За минуту до исчезновения Кай отставал, становясь как бы рассеян, но при этом следя за мной боковым зрением. Ему было важно, чтоб я не стал свидетелем обмана.

Приметив его вороватое движение с целью юркнуть в ближайший куст, я кричал: «Кай, я вижу тебя!» – и он тут же отменял своё решение.

Понуро – «Ах, игра не удалась…» – шёл ко мне. В этот вечер новых попыток сбежать уже не предпринимал.

Но если же это его движение я пропустил – Кай считал свой побег законным.

Потеряв Кая, я не слишком опасался за него и за наших соседей: посторонних людей он последовательно обходил, и со стороны могло даже показаться, что Кай труслив. Когда к нам заглядывали гости, Кай немедленно прятался в конуре. Бирюк! Мне нравилось это его качество.

…Очередной побег случился зимой.

Подойдя уже ко двору, я остановился, поджидая его. Но в этот раз Кая не было.

Я завёл остальных собак и решил выпить чаю.

Вышел через полчаса – его нет.

– Тьфу, сволочь, – выругался, и, оставив дверь во двор открытой, вернулся в тепло, надеясь заняться домашними делами.

Но дела не ладились, и вскоре я снова стоял на улице в ярко-жёлтом свете фонаря. Надо мной висело чёрное небо.

То ласково, то сердито, то примирительно я звал его, пока вдруг не почувствовал: он здесь.

Замолчав, стал прислушиваться. Не раздавалось ни шороха, но я был уверен, что не ошибаюсь.

Медленно поворачиваясь, я с величайшим тщанием оглядывал всё находившееся в поле моего зрения. Соседский забор. Огромную сосну напротив дома. Качели на этой сосне. Дорогу, уходящую вниз – к близкой, но сейчас невидимой реке.

Я услышал легчайший треск ветки.

– Кай, – прошептал я, весь обратившись в слух и внимание.

Открытая дверь во двор была у меня за спиной, в полутора метрах.

…Немыслимым образом я всё-таки пропустил его. Мелькнула тень – и, резко обернувшись, я увидел только пышный белый хвост.

Остановившись в глубине двора, Кай разглядывал меня чуть вопросительно, но явно не испытывая вины: «Я же дома, за что меня наказывать?».

Видя моё приближение, он всё равно чуть подобрался. Восхищённый им, я издалека успокоил его:

– Ты прав, прав.

Он был очень красив – в февральском сиянии, в редких, кружащих над ним снежинках, тут же растворяющихся в его чудесной, с мягким бежевым отливом, шерсти.

Посадка головы его была грациозна, а нос чуток. Весело и чуть залихватски выглядели его уши: одно, как положено, свисало, а другое вывернулось набекрень. Внутри, в раковинах, уши его имели нежно-розовый цвет.

Безошибочно разгадав мой настрой, он поспешил к дверям дома: «Тогда я ночую под крышей».

Пушкинская непринуждённость в Кае подкупала.

Я распахнул дверь, и он пронёсся по коридору к самой дальней, просторной, пустующей комнате.

Я запустил его туда – и он сразу же, не сомневаясь, легко запрыгнул на огромный, отличным бельём застеленный диван.

Лёг поперёк, прямо на подушки. Выжидательно посмотрел на меня.

«Иди теперь, – говорил его взгляд. – И свет выключи».

…Утром в комнате запах был – словно там ночевал чистый помыслами юноша, ангельской, должно быть, природы, у которого в тёплых волосах вкус мороза.

– Проваливай, – сообщил я ему, распахивая дверь.

Он без обиды скатился с дивана и потрусил к уличным дверям.

Глядя на его независимую походку, я с удивлением думал: все прежние наши собаки обращались ко мне на «вы». (Кержак не обращался никак, для него я – «он».) Кай же молча держит дистанцию, но едва есть возможность – тут же сокращает её, переходя на «ты».

* * *

Утром я выходил к забору вольера. Кай легко возносил своё трёхлетнее окрепшее тело, встав на задние лапы и весьма ловко бросив передние мне на плечи. Он бережно приближал тонкий нос к моему лицу то слева, то справа, как бы челомкаясь со мной. (На самом деле – обнюхивал, выясняя, что у меня было на завтрак.)

Бассеты, разевая пасти, пахли так, словно только что ели пельмени со сметаной; Кержак – дышал печкой с запечёнными грибами; от Кая же веяло пресной речной водой с привкусом хвои.

Я открывал двери вольера – и он, слыша команду, тут же садился, не переставая при этом нетерпеливо перебирать тонкими ногами.