Собеседник. Выпуск 6

«Сначала надо уточнить, в каком именно государстве я родился. До восемнадцатого года Черновицы и вся эта часть Буковины были австрийскими и мой родной язык — немецкий. Потом пришли румыны. И если вы хотите узнать, что такое шовинизм в кристаллизованной форме, то надо представить те времена в Буковине. В магазинах — таблички «Говорите по-румынски», в школе за два-три слова, сказанные по-немецки, — исключение минимум на три дня… Закончил школу я в тридцатом году. Хотелось стать инженером, но осуществить эту мысль в Румынии было абсолютно невозможно. По двум причинам. Во-первых. Тогда в Румынии существовал один-единственный политехнический институт в Бухаресте и из периферии, из провинции, я вряд ли поступил бы в этот привилегированный институт. Вторая причина — моя национальность. Некоторые уезжали в Бельгию, Францию, даже в Швейцарию, но это было связано с большими расходами. Наиболее подходила Чехословакия, высокоразвитая промышленная страна, и стоимость жизни там была невысокая. Я поступил в институт в Брно. Там было много студентов-болгар (в Болгарии тогда вообще не было, по-моему, приличного технического вуза), студентов из Венгрии, Польши в основном потому, что в этих странах уже был фашизм.

12 марта 1938 года — это был последний год моей учебы в институте — армия Гитлера вошла в Вену. Еще через месяц Австрия перестала существовать — она была объявлена Остмарквосточной провинцией тысячелетнего рейха. Но между Веной и Брно 120 километров, на автомашине два часа… Черная тень густо легла на Чехословакию. К тому же было тогда там немецкое меньшинство, руководимое… да, Конрадом Генлейном, я вспомнил имя этого учителя гимнастики, фюрера судетских немцев. Они наглели изо дня в день. Вот сегодня по радио передавали, что в США одиннадцать процентов негров, но представлены они в конгрессе менее чем одним процентом. Немцев в Чехии было не более десяти процентов, я не помню точно, можно в справочниках уточнить. Но напуганное Гитлером чешское правительство предоставляло им все возможности проявления своих национальных интересов. Конкретно. В Брно было два политехнических института — один чешский, один немецкий. В Праге знаменитый Карлов университет и немецкий университет. В Брно государственный театр пять дней в неделю играл для чешской публики, а два дня — для немецкой, но немцы имели еще и свой театр. Немецкая пресса была представлена несколькими изданиями, но в 1938 году к ним прибавилось еще одно — газета «Der Tag». За месяц или два до ее выхода появились плакаты, узенькие полоски бумаги, написано — я вам цитирую по-немецки — «Der Tag» kommt!» — «День» придет!». Но все понимали, что читать надо иначе: «Наступит день!», наступит страшный день!

Мы уже знали и про Рема, и про, Шлейхера, и про массовую резню, устроенную Гитлером в «ночь хрустальных ножей», знали и придуманную немецкими антифашистами горькую шутку — после смерти люди попадают в «Himmelreich» (небесное царство), в Германии при жизни можно попасть в «Himmlerreich» (царство Гиммлера — гестапо, концлагеря…)

Я тогда был далек от политики, но хорошо помню массовые демонстрации протеста против готовящегося предательства. Рабочие вышли на улицу Брно. Плакатов и транспарантов почти не было, но таких демонстраций я больше никогда не видел — суровые лица, тысячи людей, готовых взять в руки оружие, готовых встать на защиту родины и свободы. Я впервые увидел и стал понимать, что такое рабочий класс…

Вскоре я получил диплом и уехал домой, боярская Румыния сразу же сделала меня безработным, но это уже другая тема. Чехи, Чехословакия остались в моей памяти очень теплым воспоминанием. Чистота, аккуратность, дисциплинированность во всем. Высокий уровень производства, замечательное качество изделий, но главное — рабочие. Высокие, крепкие парни — я сам высокий, но там таким не казался… Вот деталь. Обычно ремонтные рабочие успевали все свои дела сделать за ночь, но тут почему-то улица оказалась раскопанной и днем. Обеденный перерыв. Водопроводчик достает бутылку молока, бутерброд с колбасой и газету. Рабочий читает газету! Для нас, приехавших из Румынии, это было все равно, как если бы он сделал открытие в астрономии. Я еще тогда проникся к ним глубоким уважением, и за сорок с лишним лет оно не уменьшилось…»