Собеседники на пиру. Литературоведческие работы

                      Тексты

                                                 Francesco Petrarca

Quel rosigniuol, che s'i soave piagne
forse suoi figli, о sua cara consorte,
di dolcezza empie il cielo et le campagne
con tante note si pietose et scorte,

et tutta notte par che m’accompagne,

et mi rammente la mia dura sorte:
ch’altri che me non `o di ch’i’ mi lagne,
che ’n dee non credev’ io regnasse Morte.

О che lieve `e inganar chi s’assecura!

Que’ duo bei lumi assai pi`u che ’l sol chiari
chi pens`o mai veder far terra oscura?

Or cognosco io che mia fera ventura

vuol che vivendo et lagrimando impari
come nulla qua gi`u diletta et dura.

                                                 Вячеслав Иванов

О чем так сладко плачет соловей
И летний мрак живит волшебной силой?
По милой ли тоскует он своей?
По чадам ли? Ни милых нет, ни милой.

Всю ночь он будит грусть мою живей,

Ответствуя один мечте унылой…
Так, вижу я: самих богинь сильней
Царица Смерть! И тем грозит могилой!

О, как легко чарует нас обман!

Не верил я, чтоб тех очей светила,
Те солнца два живых, затмил туман, —

Но черная Земля их поглотила.

«Всё тлен! — поет нам боль сердечных ран. —
Всё, чем бы жизнь тебя ни обольстила».

                                                Осип Мандельштам

Как соловей сиротствующий славит
Своих пернатых близких, ночью синей,
И деревенское молчанье плавит
По-над холмами или в котловине, —

И всю-то ночь щекочет и муравит

И провожает он один, отныне, —
Меня, меня: силки и сети ставит
И нудит помнить смертный пот богини…

О, радужная оболочка страха!

Эфир очей, глядевших в глубь эфира,
Взяла земля в слепую люльку праха.

Исполнилось твое желанье, пряха,

И, плачучи, твержу: вся прелесть мира
Ресничного недолговечней взмаха.

Примерный царскосел и великий лицеист: Из наблюдений над поэтикой гр. Василия Алексеевича Комаровского

Многократно отмечалось, что русские поэты Серебряного века, причастные к «царскосельскому кругу идей» (формулировка Гумилева), ориентировались прежде всего на литературный прецедент. В этом они соприкасаются с такими «не-царскоселами», как Вячеслав Иванов или Владислав Ходасевич, и резко противостоят как ранним декадентам, так и футуристам с их установкой на инновацию, эпатаж, примат «жизни» и «жизнетворчества» над искусством. Отличительными чертами царскосельских поэтов «второй волны», которая отстоит от пушкинской волны на целое столетие, справедливо считаются пафос преемственности, строгость литературного этикета, нелюбовь и даже презрение к произволу. Пушкин является для них идеальной нормой и идеальным собеседником. Постоянные отсылки к его текстам (включая жизненный текст) и к текстам его современников способствуют осознанию и осмыслению истории как синхронного целого. Можно указать и другие свойства (относящиеся скорее к области литературного быта), которые связывают предреволюционную царскосельскую школу со временами Лицея и «Арзамаса». Одно из них — специфическое моделирование аудитории (круга друзей-поэтов и немногочисленных просвещенных ценителей). В этом кругу господствуют частные коды, намеки, иногда переходящие в «веселость едкую литературной шутки»; ведется перекличка цитат, адресант и адресат легко меняются местами; возникают разные типы поэтической персоны и различные версии самого себя; могут экспонироваться — но в то же время умело маскируются — факты личной биографии (стратегия, восходящая к XVIII веку, к Стерну и Руссо).