Собибор / Послесловие

Эта часть жизни Печерского – с момента призыва до плена – малоизвестна, за исключением того, что в октябре 1941 года Печерский воевал на Смоленском направлении. Сам он рассказывал, что служил в штабе батальона, потом в штабе полка. Кем служил?

Пришлось обращаться к архивным данным. Александру Печерскому было 32 года, за его плечами была служба в армии, неполное среднее образование. Все это, вероятно, послужило основанием, что грамотного и не самого молодого бойца назначили делопроизводителем, а затем заведующим делопроизводством 596-го корпусного артиллерийского полка. В сентябре 1941 года он был аттестован как техник-интендант второго ранга – звание военно-хозяйственного и административного состава всех родов войск, впоследствии оно было приравнено к лейтенантскому.

Как можно выяснить из издания Военно-научного управления Генштаба “Боевой состав Советской армии (июнь – декабрь 1941 года)”, 596-й корпусной артиллерийский полк (КАП) относился к 19-й армии. С июля до начала сентября эта армия участвовала в Смоленском сражении, в октябре – в Вяземской оборонительной операции, пока не оказалась в окружении. Армия была разгромлена, но окруженные войска за две недели сопротивления под Вязьмой задержали продвижение группы “Центр” и, может, тем самым спасли Москву.

“Из одного окружения выходим, в другое попадаем, – вспоминал Печерский о событиях той осени. – Мне и небольшой группе поручили выносить из окружения комиссара полка, который был тяжело ранен. Нашу группу возглавлял политрук т. Пушкин, но он имел глупость пригласить в землянку, когда мы были на отдыхе, двух гражданских с тем, чтобы кое-что узнать, и через полчаса нас окружили и забрали”.

Комиссар скончался от полученных ран, а они попали в плен. Это случилось 12 октября 1941 года. В ночь на 13 октября 19-я армия перестала существовать как оперативное соединение. По некоторым данным, за предшествующие пять дней армия потеряла только убитыми около 20 тысяч человек.

Спустя два дня после пленения Печерского при выходе из окружения в плен попал тяжело раненный командующий 19-й армией Федор Лукин. Воевал он героически, но в плену, где пробыл до мая 1945 года, вел себя, как бы помягче выразиться, неоднозначно. Как выяснилось из опубликованного протокола его допроса, 14 декабря 1941 года генерал уверял немцев, что большевизм “чужд русскому народу” и что “русские были бы очень благодарны за разрушение и избавление от сталинского режима”, интересовался, не собираются ли немцы создать альтернативное русское правительство. Рассказал немецким офицерам о “формировании 150 новых стрелковых дивизий и о числе ежедневно выпускаемых танков и самолетов”, причем просил “сохранить все это в секрете, так как у меня есть семья”.

Первые жертвы Холокоста

О дальнейшем Печерский не любил вспоминать. Можно только гадать, каким чудом прошел он так называемую селекцию, обычно проводившуюся сразу после пленения согласно печально известному “Приказу о комиссарах” от 6 июня 1941 года и директиве вермахта “О поведении войск”, предписывавших немедленное уничтожение “политработников, большевистских подстрекателей, партизан, саботажников, евреев”.

Эту сцену можно представить по фильму “Судьба человека”. Там военнопленных построили у церкви, и немец крикнул: “Коммунисты, комиссары, офицеры и евреи!”, после чего из строя вывели нескольких человек и расстреляли.

Я потому лишь вспомнил эпизод из фильма, а не из лежащего в его основе знаменитого шолоховского рассказа, что его режиссер Сергей Бондарчук в этой сцене оказался правдивее Шолохова. В рассказе лагерная селекция изображена с принятой в советское время “политкорректностью”. Эсэсовцы, когда “начали отбирать вредных им людей”, о евреях не спрашивают, “спросили, кто коммунисты, командиры, комиссары, но таковых не оказалось”. Немцы у Шолохова почему-то избегают этого слова, будто зная о невозможности его употребления в газете “Правда”, где впервые увидел свет знаменитый рассказ. Правда, дальше слово это все же произнесено и вот в каком контексте: “Только четырех взяли из двухсот с лишним человек. Одного еврея и трех русских рядовых. Русские попали в беду, потому что все трое были чернявые и с кучерявинкой в волосах”.

Тут Шолохов прав: судя по воспоминаниям выживших, иногда за евреев принимали и грузин, и армян. Могли, конечно, и русских, если “с кучерявинкой в волосах”. Но вот почему русские “попали в беду”, писателем объяснено, а почему – “один еврей” и все остальные евреи, убитые в ту войну, – об этом ничего не сказано, как будто так и должно было быть.

Если бы Печерский был разоблачен как еврей, все могло быть иначе. Можно предположить, что этого не случилось по нескольким причинам: не имел ярко выраженных национальных черт во внешности плюс правильная русская речь, артист как-никак, да и товарищи могли помочь не выделяться из общей массы, такое нередко бывало.