Собирание себя (СИ)

Вообще у Тютчева таких стихотворений довольно много, с десяток найдется. Они меня захватывали и потрясали. К этому присоединился Лев Толстой, который, как вы помните, в "Анне Карениной" изображает нам, как Левин, счастливый семьянин, прятал от себя веревку, чтоб не повеситься, и ружье, чтоб не застрелиться, потому, что поверил в ту картину природы, которую рисовали материалистические бpошюpы, и чувствовал, что это для него совершенно непереносимо. Это подробно описывается в "Анне Карениной". Затем у Толстого есть "Записки сумасшедшего" (есть они не только у Гоголя), где он описывает свой арзамасский страх, где его охватил ужас от бездны, в которую он проваливается. Затем у Достоевского в романе "Идиот" можно вспомнить размышления у картины Ганка Гольбейна. Природа сравнивается с машиной, котоpая перемалывает самое драгоценное, что существует: божественную личность. Натолкнувшись на все это и будучи девственно невежественным в философии (потому что философию я знал только Маркса-Энгельса и Ленина, а они этими вопросами никогда не занимались), я увидел, что не только я мальчиком в 16 лет, а такие великие люди стояли в тупике перед этой задачей, и надо попытаться пойти навстречу этому страху, досмотреть до конца - может быть, что-нибудь высмотрю. И я придумал себе такое краткое заклинание: "Если бесконечность есть (имелась в виду материальная бесконечность, другой я себе не представлял), то меня нет, а если я есть, то бесконечности нет. " Я на этом сосредоточился и в течение трех месяцев ворочал эту фразу в голове. Анализу она не поддавалась. То есть это получилось... Я не знал слова «медитация» и прочих..., но фактически я три месяца занимался медитацией над этой загадкой, котоpая представляет собой чистейшей воды дзэнский вопрос. Именно такие загадки дзенские бонзы дают своим ученикам, чтобы они впали в состояние отчаяния и, пройдя сквозь отчаяние, пришли к какому-то другому уровню сознания. Идея такой практики заключается в том, что порок - в нашем неправильном устройстве ума. Если устройство ума завело нас в тупик и мы всмотримся в этот тупик, то, в конце концов, прорвемся сквозь то неправильное устройство ума, котоpое нам внушено неправильной цивилизацией. Действительно, месяца через три мне пришли некоторые решения, котоpые связаны были с чувством освобождения и какой-то радости. Любопытно, что их было два. Это было, вероятно, для меня намеком на то, что дело не в словах, что слова могут быть разные. Но я по глупости этого намека не понял. Я решил, что действительно важны именно эти решения.

Одна моя знакомая тогдашняя сказала, что изобрел я очень старые вещи. Первое решение было зернышком объективного идеализма, а второе - субъективного идеализма. То есть ничего нового я, конечно, не придумал, но важно, что это пережил. Я ей не поверил и впал в характерную ересь, связанную с самостоятельным путем - в то тщеславие графомана, котоpый придумывает то, что людям уже известно, но воображает, что он - великий открыватель. И в результате опыт был сперва мало плодовитым. Вообще важен не только опыт, а то, как мы потом его поймем. Понимание опыта может постепенно возрастать, углубляться. В ближайшие годы этот опыт мне почти ничего не давал. Я его вспомнил только в отчаянном состоянии.

В 42-ом году к северо-западу от Сталинграда я испытал очень сильное чувство страха. Знаете, в первом бою я не испытал страха и поэтому совершенно спокойно, когда мне довольно простое задание дали, я пошел куда-то. Я не был готов к тому, что страх надо с трудом преодолевать. У меня было впечатление, что я его довольно легко преодолеваю. Но сказалось то, что я потом назвал психической травмой ранения. Я в феврале был ранен и контужен взрывом бомбы, и когда я увидел снова бомбежку, во мне бессознательно всплыл ужас, уже испытанный. И в течение получаса я с большим трудом боролся (единственный pаз в моей жизни) с совершенно паническим страхом: настолько, что, лежа на земле, напрягал всю свою волю, чтоб не броситься куда глаза глядят. Будучи интеллигентом, и, следовательно, привыкнув не только чувствовать, но и наблюдать за своим чувством, я употребил всю свою волю, чтобы разум господствовал. Но разум мог добиться только того, чтобы не бежать куда глаза глядят, но подавить это мучительное чувство страха я не мог разумом. Тогда, перебирая различные аргументы пpотив страха, я вспомнил, что я не испугался бездны пространства и вpемени, так неужели я испугаюсь нескольких немецких самолетов? И знаете, за этой фразой, достаточно наивной, у меня всплыл опыт преодоления метафизического страха. И моментально физический страх пошел на убыль - и я больше в течение всей войны ничего подобного не испытывал. И я опять осознал это по сути гоpаздо позже, а тогда в такой наивной фоpме это подбадривание сработало.