Собирание себя (СИ)

Можно назвать вот эту красоту, которую " ни съесть, ни выпить, ни поцеловать" иконной красотой, в противоположность красивости, потому что икона, хорошая икона тяготеет именно к такой красоте, очень далекой от мира обладания. Но тогда иконны холмы и море, слово "исконность" приобретает тогда более широкий смысл. Для меня этот широкий смысл привычен, но нельзя сказать, что он вошел в широкое употребление, и я был рад, встретив в недавней "Юности" стихотворение Александра Зорина, где слово "исконность" употреблено в близком ко мне смысле:

"Природа - икона живая в невидимом храме,

Картина, лишенная приторной старины,

В ковчежке оконном, в добротно сработанной раме

Немая береза и мамины грядки видны.

Как спичка зажженная, белка метнется по срубу,

Надергает пакли и желудь запрячет в пазы.

Пронизан лучами, подстать молчаливому дубу

Стоит над лачугами ангел златые власы.

Когда занерестится утро и зашеборшится,

Затенькает пеночка, вдумчивой ноте верна,

Я тоже за эту же стаю встаю помолиться

Пред вечностью, явленной здесь в крестовине окна".

Однако, когда мы обычно разговариваем, то мы пользуемся скорее текучими и изменчивыми словами обиходного языка, и, допустим, поднявшись на перевал, с которого открывается огромная широкая даль, человек скорее скажет: "как прекрасно", а не "как это иконно", потому что это слово еще не привычно. Хотя оно, пожалуй, строже определяет сущность дела, но оно не привычно. Вместе с тем каждое слово здесь легко может стать штампом. И всегда надо вспоминать замечательное трехстишье Басе:

"В сто крат благороднее тот,

кто при виде блеснувшей молнии не скажет:

вот она наша жизнь".

Потому что сказать об этом - привычный штамп возвышенного. Поэтому в данном случае лучше ничего не говорить, но так как у меня нет выхода, мне хочется внести принципиальную ясность в предмет, то я выбираю подходящие слова. Когда отличаешь в искусстве то, что можно назвать высокой красотой от красивости, то дело не в сюжете. Например, "Спящая Венера" Джорджоне... Это очень красивая обнаженная женщина, которая, однако, под кистью Джорджоне воспринимается как богиня, и отношение к ней можно проиллюстрировать стихами Пушкина:

"... остановишься невольно,

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты".

С другой стороны, когда мне приходилось вглядываться в репродукциях на творения Ильи Глазунова, то меня всегда поражало, насколько его "фигура в венчиках", вроде бы иконная, сбивается на красивость. Так что сюжет сам по себе ничего не решает. Решает то, насколько сам художник сбивается в самодовольную поверхностность или насколько художник глубок и добирается до сердцевины жизни. Ибо красивость сродни с пошлостью, которая и есть такая самодовольная поверхностность. Сродни, хотя и не тождественна, потому что иногда пошлость может быть выражена и в антикрасивости. Тем не менее, хотя сюжет не решает, существует известная частотность сюжетов. Как правило, искусство, отмеченное печатью красивости, тяготеет к молодому, цветущему, яркому, вкусному. Тогда как искусство глубинное не брезгует тем, что внешне не так уж захватывает. В этом искусстве главное - это внутренний облик предмета. Скажем, и в картинах Рембрандта, и на иконах сплошь и рядом изображены старики и старухи, но накопившие такое богатство внутренней жизни, что в передаче художника это богатство и привлекает.

Тяготение к пошлости и красивости стало особенно сильно в Новое время. Новое время принесло много хорошего (начиная с эпохи Возрождения и дальше): понятие свободы личности, прав человека. Но одновpеменно Новое время постепенно с каждым веком все более сдвигается в стоpону пошлости. Это цена, которую мы платим за то, что называем прогрессом. Средние века были грубы, но пошлости там не было. Античность чувственна, но в ней нет фальши, нет фальшивой бодрости, есть оттенок скорби от быстротечной жизни, котоpый можно пеpедать словами Гомера: когда Гектор прощается с Андромахой, он говорит:

"Будет день, и погибнет священная Троя,

С нею погибнет Приам и наpод копьеносца Приама".

То есть погибнет его отец, погибнет его город. Этот вот оттенок скорби о быстротечности жизни, о быстротечности всякого величия, он как-то пpисутствует в античной радости жизни и делает ее, во всяком случае, не лишенной глубины. И когда в эпоху Возрождения действительно возродился дух древности, то он очень хорошо был выражен в стихотворении Лоренцо Медичи:

О, как молодость прекрасна и мгновенна!

Пой же, смейся,

Счастлив будь, кто счастья хочет,

И на завтра не надейся.

Вот этот оттенок и «мгновенна», и "на завтра не надейся" - он делает это стихотворение искренним и правдивым и лишенным того оттенка пошлости, котоpый есть в дpугих стихах, написанных позже.