Собиратель автографов

— Газеты твои фотографии напечатают, да? — Лавлир многозначительно кивнул. — Чувствуешь себя большим человеком. Кому хочу, ноги отдавлю, пусть знают свое место, так? Похоже, ты уже привык быть большим человеком. Держу пари, у тебя в заначке еще несколько таких Китти. Придерживаешь до срока. Конечно, нам ты никогда не давал с ней увидеться, впаривал, будто она ничего тебе не подписывала, а теперь будешь всем рассказывать, что и мы никогда ничем тебе не помогали, да? Ну, Тандем, я просто безумно счастлив за тебя. А ты, Доув? Ты тоже безумно счастлив?

Алекс глотнул джина. На языке у него вертелось несколько дежурных фраз. Они легко приходили ему в голову, словно он накрывал на стол для седера. Но что-то сбило его с толку. Хотя шуму в баре не прибавилось, все ждали его слова. Он оказался в центре внимания. Ничего необычного в этом не было. За исключением того, что наблюдали за ним предельно внимательно и пристрастно.

Он постарался говорить как можно убедительнее:

— Послушайте, я, например, не хочу стать таким, как…

— Как кто? Как я? Как Доув? Ведь эти любовные письма замешены на однополой любви, в этом вся их соль? И теперь с автографами по двадцать фунтов к тебе лучше не соваться, Тандем? Погоди-ка, объясни мне, ты теперь слишком высоко взлетел, чтобы…

Алекс ударил стаканом по стойке:

— Что ты несешь? Хочешь сказать, я их подделал?

— Вот ты мне это и расскажи.

— Господи! Опять все сначала. Не из-за чего тут базар устраивать. Всего лишь сто пятьдесят тысяч, и это вовсе не значит…

— Вы его только послушайте! — проворковал Доув из-за своей кружки. — «Всего лишь сто пятьдесят тысяч»!

— Но вы же знаете, в нашем бизнесе всякое бывает. Я только это хотел сказать. Да, сейчас так получилось. Но я только агент по продаже этих автографов Китти — хотите верьте, хотите нет. — Алекс для пущей убедительности изобразил на международном языке жестов предельную искренность. — Я особенно с этим делом не заморачивался, но если теперь перейду в высшую лигу, значит, и буду в высшей лиге. Надо же нам что-то иногда выигрывать, разве нет? Ведь не каждый день везет? И совсем не хочу сделаться таким, как Дучамп или еще кто-то, без своего угла, и всего имущества — ночной горшок.

В этот момент виброфон снова изменился, и заметно. Стало тише. Причем не только рядом с Алексом, но и в радиусе двадцати футов от него и двух его друзей.

— Что? — спросил Алекс.

Лавлир покачал головой и вскинул брови.

На лице Доува появилось выражение той немой досады, которое свойственно англичанам и заменяет несравненно более сильную реакцию других народов: испанцы в гневе сжимают кулаки, итальянцы сверкают глазами, французы свирепо дышат, а русские громко вопят. Лицо Доува говорило: «Ведь сейчас все не совсем так, неужели ты не знаешь?»

— Что? Что случилось? — спросил Алекс.

— Я правда пытался тебе все рассказать раньше, — скривился Лавлир и отвернулся. — Но большие люди ничего не хотят слушать.

— Да можешь ты просто…

— Дучамп умирает, — сказал Доув.

3

Для Алекса, как и для каждого человека, больницы были чем-то далеким, стерильно чистым, внушающим одновременно страх и отвращение. Приехать туда с пузатенькой женой и уехать с беби — единственная радость, доступная в больнице. Все остальное только боль. Средоточие боли. Концентрация ее в больницах уникальна. В мире нет мест, служащих средоточием удовольствия (в луна-парках и тому подобном концентрируются лишь символы удовольствия, а не оно само), нет домов, где жительствуют веселье, дружба или любовь. А если бы были, то представляли собой нечто ужасное, но разве там вонь гниения спорила бы с запахами дезинфекции? Разве там люди брели бы по коридорам всхлипывая? А в киосках продавались бы одни цветы, домашние тапочки и мятные конфетки? И кровати (зловещее предзнаменование!) катались бы на колесиках?

Алекс опустился на такой низкий, такой оранжевый неудобный пластиковый стул.

— Брайан! — позвал он. — Принес тебе кое-чего вкусненького. И цветы. Слышишь?

От головы до груди давний бизнес-партнер Алекса остался неизменным, но ниже весь как-то съежился. В таких обстоятельствах ноги человека снова делаются словно бы детскими, только на них уже не убежать, куда хочется. Ноги Брайана были тонкими как веточки, бледными, лишенными волос и мышц.

— Я видел сон, — еле слышно произнес Брайан. — Или, может… Керри, медсестра, выходила замуж за Леона, где-то в Голландии или Бельгии. Все усыпано цветами, улыбки и поздравления. Красивенько. Праздник. Несколько дней продолжался, не меньше двух точно. На ней платье персикового цвета, а что на нем, не помню. А ты там не был? Хотя там много кого не было. Предостаточно. Зато цветы, и колокола звонят, и все улыбаются. Прекрасно.

— Не унывай, Брайан, — беспомощно проговорил Алекс.

Дучампа опутывали трубки. Что-то в него вводили, что-то выводили. Гудели приборы. Пульсирующую шею обжимала выцветшая лента с запекшейся кровью на ней.

Брайан открыл один глаз:

— Забавно. Понимаешь, я думал, что у него вообще не стои́т. А он от нее на шаг не отходил, танцевал с ней! Цветы на полу!