Собиратель миров

— Я тоже слушала, я сидела в нескольких шагах позади мужчин, повернув лицо к земле, но слушала внимательней всех прочих, и все, что я слышала, я сразу же применяла к этому чужаку, который был теперь моим мужем, и постепенно разрешилось мое беспокойство о том, как мне с ним обходиться.

— Это гораздо лучше, продолжал мганга, чем если ты скажешь: я голоден. Женщина накормит тебя, потому что ты напомнил ей о ее собственных детях, о любви, которую она испытывает к своим детям. Она встанет на место твоей матери, и назовет тебя «мой сын», и начнет готовить для тебя ту еду, какая у нее есть.

— И этот тип, который перед вами сидит и проверяет язык на прочность, к моему огромному, юному изумлению, последовал этому совету мганга, и многим другим его советам, он открыл меня в те дни, что мы провели в Казехе, он открыл меня глазами нового уважения, и он обращался со мной жестами новой вежливости. Хвала предкам.

— Хвала Богу.

— И хвала матери этого мганга, потому что она подарила мне страсть и, может быть, жизнь, она дала мне травы, которые мешали новой жизни в моем животе. Я ведь этому болтуну, сидящему там внизу с вами, все еще не позволяла сделать того, чего ему больше всего хотелось, я остерегалась не только его чужеродности, я еще боялась забеременеть во время похода, я была уверена, что в этом караване можно произвести на свет только мертворожденного.

— Храни Бог!

— Все стало хорошо. Я варила травы, я пила их сок, и я дозволила, после многих обещаний его новой вежливости, я позволила этому человеку, которому была продана, разделить со мной кровать. А наш первый сын Хамид родился, лишь когда у нас был прочный дом, здесь, в Занзибаре.

— Мать Хамида, моя жена шлет тебе приветы. У нее опять болят суставы, и она просит тебя зайти к ней.

— Сейчас же отправлюсь к ней, баба Ишмаил, пока ужин не протолкнулся вперед меня.

— Хорошо ты это вплел, друг.

— Это правда.

— Разумеется, но эта правда пришлась кстати.

— Этот мганга поражает меня даже на таком большом расстоянии.

— Он вернул мне веру, братья, этот человек показал мне веру, уходившую внутрь меня глубже, чем все остальное, о чем я знал раньше. Благодаря ему я понял, чего мне не хватает. Я бродил по жизни неполноценным, я грустил, словно потерял что-то очень дорогое для меня, но не мог ответить, чего же мне ежедневно не хватало. Однажды вечером мы вместе ели, и он попросил меня разложить на циновке листья банана для всех, кто будет есть. Но нас только двое, сказал я. Я еще пригласил моего отца, сказал он, и отца моего отца. Я замер, потому что знал, что они оба мертвы. Мы принесем пожертвование предкам, неуверенно спросил я. Они буду есть с нами, ответил мганга. Мы сели, рядом с нами лежали два листа, за которыми никого не было. Мганга представил меня своему отцу и отцу отца. А ты, спросил мганга, ты разве не знаешь никого, кого бы ты мог пригласить? И я только молчал.

— Одного я не понимаю, баба Сиди, ты говоришь о вере, но не о молитве. В этой другой вере, как там молятся?

— Там нет предписанной молитвы, какую ты знаешь.

— Как такое возможно!

— Молитва, устроенная как закон, она нужна, если молитва — это исключение, когда ты выходишь из твоей жизни, чтобы помолиться. Но если каждый твой вздох — это молитва, если каждый твой поступок — молитва, если ты почитаешь Бога, потому что находишься в Боге, тогда иная молитва не нужна. Наоборот: это выше всех молитв. Молитва в мечети — не больше чем объявление о наших намерениях, это добрые намерения, видные всем, это как лодка, которую ты на суше делаешь пригодной для моря, но проверить ее можно только на волнах, когда попадешь в первый шторм. Кому тогда нужно знать, хорошо ли выглядела лодка, лежа на берегу? Думаете, что в минуты наших неудач Бог начинает пересчитывать наши молитвы?

— Все верно, баба Сиди прав. Правильно жить — это лучшая молитва.

= = = = =