Собиратель рая

… Гораздо проще купить воду в магазине, а лучше, пожалуй, не воду, а пиво, подумал Карандаш, холодное пиво из холодильника – вот что сейчас ему нужно. Он шел по неширокой, забирающей направо улице, читая вывески, чтобы найти продуктовый магазин, где будет пиво. Но продуктовый всё не попадался, вместо этого по обе стороны улицы ему то и дело встречались кафе и рестораны с окнами во всю стену, за которыми сидели с бокалами посетители и свысока и, как показалось Карандашу, насмешливо разглядывали проходивших по улице. Вот девушка с зеленым коктейлем в руке зашлась за стеклом беззвучным хохотом, и таким же смехом ответил ей собеседник; следующее окно – и в нем еще одна неизвестно чему смеющаяся пара. Кроме кафе и ресторанов попадались магазины, но не те, что искал Карандаш, а продающие одежду, с манекенами в витринах. Манекены с едва заметными презрительными улыбками на застывших лицах смотрели на прохожих еще более высокомерно, чем люди из кафе. Но в одной из витрин Карандаш увидел манекен, у которого не было оснований для высокомерия, потому что он стоял голый, матово отливая бесполым пластмассовым телом. К тому же у него не было левой руки – отломанная, она валялась внизу, у его ног. Карандаш хотел пройти, не глядя на манекена-инвалида, но что-то заставило его к нему присмотреться, и чем дольше он всматривался, тем больше чувствовал, что у них определенно есть нечто общее. И общее это, с ужасом понял Карандаш, заключается в том, что он стоит перед витриной точно такой же голый. Вот, значит, чему смеялись люди в окнах кафе! Но прохожие на улице почему-то не обращали на него внимания, минуя его, они глядели на Карандаша без всякого удивления. Они принимают меня за такой же манекен, предназначенный для этой витрины, понял Карандаш. Но стоит мне пошевелиться, и они сразу всё поймут! Скованный стыдом и страхом разоблачения, он окаменел, боясь дышать, в неестественной позе. (Любая поза, которую сохраняешь насильно, становится неестественной.) Ноги затекали всё сильнее, удерживать неподвижность делалось всё трудней, он чувствовал, что теряет равновесие, падает, хочет закричать и не может. Проснулся с неудобно подвернутой, затекшей левой рукой. Увидел в темноте расширенные испугом глаза Леры.

– Ты стонал во сне. Что тебе снилось?

Он рассказал ей свой сон. То, что было в нем мучительным, в пересказе делалось смешным, теперь он мог сам над ним посмеяться, избавляясь от пережитого страха и стыда.

– Мне тоже такое иногда снится, только я не совсем голая, а в майке, но она коротка мне и ничего не скрывает… Я ее пытаюсь книзу оттянуть, но потом забываю, и она снова поднимается, а вокруг люди… Ты, наверное, от меня этим сном заразился, а я от Короля – ему тоже часто снится, что он идет по улице голым, он мне рассказывал. Бывают заразные сны, которые от одного человека другому передаются.

– Может, это вообще всем людям снится? Как, например, полеты во сне? Каждый ведь когда-то летал, а я и до сих пор еще иногда…

– Не знаю. Вряд ли. Я у Колина спрашивала, ему никогда ничего такого не снилось. Я думаю, это только нашим снится, кто с Королем по барахолкам шарится. У него даже объяснение этому сну есть, он тебе не рассказывал?

– Не припомню, чтобы мы с ним о снах разговаривали. У меня с ним, знаешь, не та степень близости, что у тебя.

– Та степень близости у меня с ним давно была. Тогда он мне и говорил, что время, в которое живет человек, служит ему как бы одеждой, то есть дает ему свою одежду, скрывает его наготу. А у него, у Короля, своего времени нет, вот он себя и видит в чем мать родила. Не знаю, верить, нет…

– Сомнительно. Хотя кто его знает. У него со временем свои отношения…

– Можно тебя на пару минут?

– А в чем дело?

Мужик со сломанным носом, стоявший у скамейки, где отвалился на спинку другой, совсем по виду мертвый, начал было объяснять, что ему нужно от Кирилла, но накативший гул электрички за домами заглушил его слова. Тонкие губы немо шевелились на худом лице, презрительно кривившемся, когда он показывал на сидящего. И без того искаженное изломом переносицы, оно скашивалось тогда так, что на него делалось больно смотреть. Но отвернуться Кирилл не мог и всё время, пока громыхал поезд, глядел, не отводя взгляда, чувствуя растущее напряжение между глаз, словно кривизна в лице говорившего давила, вдавливалась в него. Только когда поезд стих, кривоносый догадался, что Кирилл его не слышит.

– Да подойди ты сюда, что ты встал там как вкопанный!

Подошел.

– Помоги парня до подъезда дотащить, а то замерзнет тут. Видишь, отрубился. Вроде и выпили не так много, а он уже готов. Слабак оказался. А с виду здоровый. Одному мне его не допереть.

– Да он у тебя вроде уже не дышит. Ему, похоже, всё равно теперь, где лежать.

– Не, ты что… Эй, Витёк, ты что, Витёк, коньки решил отбросить? Ты эти шутки оставь… – Кривоносый дважды ударил сидевшего по щекам, голова Витька мотнулась в одну, потом в другую сторону, как неживой предмет. Тогда кривоносый взял его снизу за отвисшую челюсть и резко дернул вбок. Витёк глухо застонал, давясь болью.