Сквозь толстую материю он нащупал, где шуршит. Нашел дырочку в кармане, надорвал пошире, чтобы пролезла рука, и стал шарить вслепую, продвигая руку все глубже между твидовым верхом и сухой кроличьей мездрой. Ему попадались то пух, то клочки меха. Ноэль сжал зубы – а вдруг там дохлая мышь или еще какая-нибудь гадость – и, победив отвращение, продолжил поиски. Наконец в дальнем углу, у самого шва, его пальцы нащупали то, что искали. Зажав находку, Ноэль осторожно выпростал руку. Пальто соскользнуло с колен на пол, а в пальцах остался сложенный листок тонкой бумаги: старый, пожелтелый, точно драгоценный пергамент.
– Что там? – поинтересовалась Амабель.
– Не пятерка. Похоже, что письма.
– Черт, как обидно.
Ноэль бережно, чтобы не порвать, расправил листок. Тот оказался исписан старомодным наклонным очерком, буквы были выведены тонким металлическим пером.
Ноэль молча прочел письмо. Задумался. Потом поднял голову и посмотрел на Амабель.
– Поразительно, – проговорил он.
– Что там написано?
– Поразительная находка.
– Ноэль, ну прошу тебя, прочитай мне, пожалуйста.
Он прочитал ей. Она выслушала, но ничего не поняла.
– А что тут такого поразительного?
– Это письмо, адресованное моему деду.
– Ну и что?
– Ты слышала когда-нибудь про Лоренса Стерна?
– Не-а.
– Он был художник. Очень известный викторианский живописец.
– Да? Я не знала. То-то у него было такое отличное пальто.
Ноэль пропустил ее нелепое замечание мимо ушей.
– Письмо от Эрнеста Уолластона.
– Он тоже художник?
– Да нет же, дремучая ты невежда, он не художник. Он был промышленник, миллионер. Потом его возвели в пэры, и он стал называться лордом Дафтоном.
– А при чем тут картина… как ее?
– «Террасные сады». Она была заказная. Уолластон заказал ее Лоренсу Стерну для своего дома.
– Я ее не знаю.
– А надо бы знать. Картина знаменитая. Последние десять лет она висит в Нью-Йорке в Метрополитен-музее.
– А что на ней нарисовано?
Ноэль задумался и свел брови, силясь припомнить, как выглядит картина, которую он видел только в репродукциях на страницах художественных журналов.
– Терраса. Видимо, в Италии, недаром же Стерн ездил в Рапалло. Группа женщин у балюстрады; все вокруг в цветущих розовых кустах. Кипарисы и голубое море, и мальчик, играющий на арфе. По-своему очень красиво. – Ноэль еще раз заглянул в письмо, и вдруг все встало на свои места: он ясно представил себе, как было дело. Эрнест Уолластон разбогател, занял высокое положение в обществе, наверное, уже построил себе роскошный дом в Линкольншире, который ему надо было соответственно обставить. Закупил мебель. Во Франции ему на заказ ткали ковры, а так как наследственных фамильных портретов у него не было и полотен Гейнсборо и Зоффани тоже, он заказал по картине самым модным современным живописцам. По тем временам написать живописное полотно было примерно как теперь снять кинофильм. Натура, костюмы, типажи – обо всем надо было позаботиться. Затем, когда это было улажено, художник делал черновой этюд маслом и показывал заказчику. Мастеру предстояло несколько месяцев работы, поэтому он хотел удостовериться, что по завершении ее получится именно то, что желает заказчик, и деньги ему будут уплачены.
– Поняла, – задумчиво сказала Амабель, снова погружаясь в воду, так что волосы всплыли вокруг ее головы, словно у Офелии. – Но я все-таки не пойму, почему ты так разволновался?
– Просто я… я никогда не задумывался об этих этюдах. Я совсем о них забыл.
– А это что-то важное?
– Не знаю. Может быть.
– Тогда выходит, я умница, что обратила внимание на этот хруст?
– Да, выходит, ты умница.
Ноэль сложил листок, сунул в карман, допил виски и встал с унитаза.
– Половина восьмого, – сказал он, взглянув на часы. – Тебе пора привинчивать коньки.
– А ты куда?
– Переодеваться.