Собкор КГБ. Записки разведчика и журналиста

Через какое-то время я сблизился с двумя слушателями-трехгодичниками. Один из них Олег Адольфович (тогда я еще не знал, что он Лялин), другой — Владимир Павлович, ныне покойный разведчик, хороший человек, погребенный на Донском кладбище. Мир праху его! Володя был уже майором и в школе пополнял когда-то упущенное гуманитарное образование. Он руководил певческим секстетом, который исполнял английские песни. «Ю-ю-ю…» — до сих пор помню, как старательно выводил секстет модных в то время «Битлов». Шестым в шеренге стоял Олег Адольфович. У него был сильный голос, высокий рост и артистическая внешность. Я решил «перевербовать» его в драмкружок на предмет постановки отрывка из бессмертной пьесы Тренева «Любовь Яровая» к 7 ноября 1960 года. Олег согласился, Володя не возражал, и репетиции начались. Я играл матроса-революционера Швандю, Олег — белогвардейского конвоира, еще какой-то малый — «старшого» конвоя. Пьесу, конечно, все забыли. Но в отрывке я (меня вели на расстрел беляки) убеждал конвоира (Лялина) перейти на сторону красных, что он и делал по сценарию, застрелив (холостым патроном) «старшого» и освободив Швандю, то бишь меня. Отрывок имел грандиозный успех. Помимо этого, я поставил для равновесия сцену из пьесы Булгакова «Дни Турбиных», где играл белогвардейца Шервинского, соблазнявшего в любовной сцене чужую жену. В роли Елены, чужой жены, была задействована преподавательница шведского языка. Она была не очень молода, но очаровательна и безусловно талантлива. А от ее бюста сходили с ума не только слушатели, но и наши наставники, даже пенсионного возраста. Эта любовная сцена вышла за рамки театральных подмостков, но партнерша имела характер «нордический». «Леня, — говорила она, когда моя вспотевшая ладонь ложилась на ее пышный бюст во время репетиций, — наш фейерверк, возможно, состоится только через год, когда ты окончишь школу…» Не довелось…

А потом нагрянуло несчастье… Поздно ночью 12 октября позвонил отец по «секретному телефону» школы, который я ему оставил на крайний случай. Меня разбудил дежурный. «Леонид Сергеевич, — тихо сказал он, — ваша мама в очень тяжелом состоянии. Начальство разрешило дать вам машину. Быстро собирайтесь и поезжайте домой». Оперативная машина мчалась по ночной Москве с сумасшедшей скоростью. В четыре часа утра мы приехали. Я позвонил в дверь квартиры, открыл плачущий отец: «Мама умерла двадцать минут назад. «Где Леня?» — вот ее последние слова. Да, еще. Она на днях сказала, что очень не хочет, чтобы ты стал разведчиком. У нее, мол, нехорошие предчувствия».

Мне дали несколько дней на похороны. Я официально предупредил начальство, что буду отпевать маму в церкви на улице Неждановой, где она венчалась с отцом, и хоронить с попом, хотя мне вроде бы ото не с руки, как члену КПСС. «Что вы, Леонид Сергеевич, — ответило начальство, — какой может быть разговор? Действуйте по совести. Мы вам даже транспортом поможем и ребятами, если нужно».

Хоронили маму солнечным октябрьским днем. На Востряковское кладбище пришли родственники, институтские друзья, двое ребят из разведшколы, включая Володю, руководитель нашего студенческого театра, доброй памяти артист Малого театра Сергей Маркушев. Он первый и сказал о моей матери очень теплые слова. Я, прячась, глотал слезы, все вспоминал и вспоминал, глядя в родные и ставшие вдруг такими чужими черты лица, как иногда был к ней несправедлив, невнимателен, как скупо любил и не всегда понимал. А когда заколотили крышку гроба, когда застучали о нее стылые комья земли и вырос холмик, меня охватило такое жуткое, непереносимое чувство, что, не стесняясь никого, я завыл… Отец стоял молча, потупив глаза. «Успокойся, Леня, — сказал Сергей Алексеевич, — успокойся. Маму не вернешь. Слезами горю не поможешь. Терпи, родной…» А над могилой стояли три березки и протягивали ко мне ветви с увядшими листьями, словно навеки уходящая мать попросила их не оставлять в беде сына и утешить его.

Жизнь между тем неслась своим чередом. Я очень благодарен балашихинской разведшколе номер 101. Там я окреп физически, научился многим премудростям, о которых потом читал только в джеймс-бондовских похождениях, вообще-то не зря выдуманных Флемингом, и избавился, может быть несколько преждевременно, от идеологических иллюзий. Если в день похорон товарища Сталина я искренне плакал, то потом только ухмылялся, слушая очередные «плачи» с Мавзолея по поводу безвременной кончины «верных ленинцев», которые передавали эстафету не менее глупым антиленинцам, обреченным или на проклятие, или на забвение многострадальной Россией. Именно в разведшколе, благодаря ее уникальной библиотеке, я понял, что Маркс и Энгельс во многом уступают Гегелю и Ницше, а уж Смит, Рикардо и наш Плеханов ни в какое сравнение не идут с великим путаником Ульяновым-Лениным, который больше переписывал, чем писал, заводя в тупик Россию и передав ее в наследство горцу Джугашвили. А вот он уже превратил ее при помощи ГУЛАГов в великую державу, которую боялись и одновременно уважали во всем мире.