Соблазн

Иногда кажется, что внутри у меня ничего нет. Как будто вся я – только слои глины, наложенные друг на друга, которым придана форма женского тела. Я привыкла имитировать столько различных эмоций, что часто мне бывает сложно определить, что же я на самом деле чувствую.

На похоронах Клаудии было совсем не так.

Клаудия Кабильдо не была моей подругой. Мы никогда не ходили вместе ни в кино, ни на вечеринки, мне никогда не приходило в голову поздравить ее с днем рождения. Но она была для меня неким символом – символом нашей борьбы, нашего страдания, нашего поражения. А теперь еще – и того обмана, в котором мы живем, того ужасного фарса, в котором мы вынуждены участвовать.

На этот раз я не чувствовала себя пустой. Внутри кое-что было: глубокая, хотя и не всепоглощающая, боль, которая оставляла место и для едва сдерживаемой ярости. Все тело было натянуто как струна, а слезы жгли глаза, словно лава вулкана. Как будто мне вновь предстояло вступить в схватку с Наблюдателем.

И в ходе той церемонии, в которой я принимала участие, мое состояние только усугубилось.

Предшествующий день был изматывающим. После того как пожарные и санитары огородили то, что оставалось от домика на улице Тесео в Лас-Росас, – обугленное тело и четыре черные стены, – начался изнурительный допрос в полиции. Уж и не помню, сколько раз мне пришлось рассказывать, каким образом Клаудия принесла себя в жертву на манер буддийских монахов, к тому же с впечатляющими приготовлениями – припрятав остатки горючего для бензиновой газонокосилки. Или как мы с Нели бегали по всему дому в поисках чего-то, что поможет погасить огненный шар, катавшийся с оглушительными воплями и поджигавший все на своем пути. Или как я, смирившись с неизбежным, тащила Нели из горящего дома. К счастью, Падилья приехал в участок как раз вовремя, чтобы перехватить эстафетную палочку и сменить меня в роли свидетеля. Вернувшись домой, я отключила телефон и, не раздеваясь, рухнула в постель. Начиная с этого момента я почти ничего не помню. Понедельник начисто выпал из моего календаря.

К ночи я нашла в себе силы проверить сообщения в телефоне, обнаружив одно – от Мигеля: завтра состоится прощание с той, кто был «одним из грандов». Непубличное, разумеется, в траурном зале крематория Лас-Колумнас, на Северном шоссе. Мы приглашены. Я решила присутствовать – отчасти потому, что надеялась, если представится случай, поговорить с Мигелем с глазу на глаз. Но все пошло совсем не так, как я ожидала.

Во вторник, в последний день октября, когда я приехала в Лас-Колумнас, дождя не было, хотя в небе собирались серые тучи. Сказать, что это были похороны в камерной обстановке, было бы неточно. Скорее, они были тайными. Пять лет надлома и сражений и еще пять – безумия оказались сведены к двум казенным автомобилям и десятку людей: Падилья, Гонсало Сесенья, замдиректора Ольга Кампос, перфис Начо Пуэнтес и Рикардо Монтемайор, несколько бывших наживок и мы с Мигелем. И – странное дело – мать Клаудии, высокая, вся в черном, с коротко подстриженными волосами с проседью, – женщина, которой я раньше не видела. Я была поражена тем, что у Клаудии еще оставались любимые люди, а может, и не оставались, потому что выражение лица этой женщины было бесстрастным, – я видела, когда она оборачивалась со своего места в первом ряду. И мне подумалось, что она пришла только потому, что этого требовали правила приличия, так же как Падилья и Сесенья – два консула среди плебеев на похоронах солдата.

Часовня была по-идиотски артистической, а внутри звучал идиотский «Лунный свет»[60] и детский хор. Молодой священник, лысый и низенький, как ребенок, запнулся, произнося фамилию Клаудии, и вынужден был сделать паузу, чтобы заглянуть в сценарий. Гроб стоял на двух подставках, очень похожих на стулья, и до начала мессы Начо Пуэнтес шепнул мне, решив шуткой снять излишнее напряжение: «Нехватка бюджета». Но я даже не улыбнулась. Именно в тот миг я осознала всю театральность происходящего.

Или почти всю. Мигель обнял меня и пару раз с чувством шепнул: «Люблю тебя». И еще были оглушительные рыдания бедной Нели, опоздавшей к началу церемонии. С гладко причесанными волосами она казалась постаревшей лет на двадцать. «Теперь и ей нужен кто-то, кто будет за ней ухаживать», – подумалось мне. Боль Нели, которая, без сомнения, была единственной настоящей подругой в жизни Клаудии, подействовала на меня сильнее, чем я ожидала. Возможно, потому, что я ей позавидовала. Как и она, я тоже очень хотела бы иметь возможность открыто выразить свои чувства перед всеми этими политиками, наживками и профилировщиками, которые изображали подходящую к случаю скорбь. Парадоксально, но только Нели – единственный зритель среди стольких актеров – дала волю своим переживаниям.